Белая эмиграция в Китае и Монголии - Сергей Владимирович Волков
Мне говорили, что этот религиозный экстаз колоссальной толпы, заполнившей храм и запрудившей все наружное пространство вокруг него, поддерживался священнослужителями-ламами, которых было 15 тысяч в одной Урге.
* * *
Ночью, когда мучительные переживания нашего унизительного ареста были особенно остры, я думал о бегстве… С крыши на крышу можно было пройти через весь город, так тесны были одноэтажные постройки в Урге. Но вспомнил судьбу бежавших «недовольных шестидесяти», зная, что белый беглец всегда будет выдан монголами, которые это сделают из благодарности Белому Хану – генералу Унгерну, освободившему их от китайцев и посадившему их живого бога Хутухту снова на монгольский престол.
Я лежал, накрывшись вонючей овчиной, глядел в беззвездное ночное небо, слушал унылый, протяжный и гулкий вой тысяч и тысяч собак и думал: когда же будет конец нашему наказанию? Прощал ли барон кого-нибудь когда-либо и оставлял ли провинившегося без наказания? Ну да, прощал. Я вспомнил поездку пяти автомобилей на фронт, под Кяхту, когда все пять «вышли из строя». Несмотря на угрозу Унгерна смертью Мит-у, если хоть один из пяти не дойдет, Мит-н жив и здоров и по сей день. Я передал это двум другим, с упованием и надеждой на скорое освобождение. Николаев угрюмо молчал. По каким-то причинам его семья больше не появлялась на тротуаре в переулке.
Степан (так звали фейерверкера) пожевал губами, почесался здесь и там, оглянулся в сторону двора, затем на храпевшего невдалеке князя и, пододвинувшись вплотную к нам двоим, зашептал своим простуженным голосом, который сипел и шипел, как осенний ветер:
– Вы, братцы, новички в нашей Дикой дивизии. Я же попал в нее у города Акши, откуда начался захват Монголии бароном. Я участвовал во всех удачных и неудавшихся налетах, наступлениях, победах и поражениях. Я знаю, чем «дышит, живет и действует» отряд, его начальники и сам барон. Но все же мне неоднократно было сказано, что я не подхожу «по духу» к Дикой дивизии… Как же это подойти? У барона его дивизия составлена из русских, татар, монгол, бурят, чехар, тунгутов и китайцев. Ими командуют свои офицеры, произведенные бароном из своих казаков, урядников, старшин. Для них его воля – закон. Японский отряд был подчинен японскому подполковнику Хирояма. Они ушли до взятия Урги, а чехарский отряд для связи был под командой русского еврея из Харбина В… Ну куда ж мне было подтасовываться в такую разношерстную, разноцветную «семью»?..
Обычно флегматичный Степан, вспоминая, оживился, и его шепот стал более беглым.
– Дважды в октябре мы бросались на Ургу и оба раза были отбиты. Китайский девятитысячный гарнизон Урги был отрезан тысячью верст от своей родной земли – Китая, и защита города была для него вопросом жизни или смерти. Он защищался яростно… После отступления барон увел свою дивизию в Тирильджу, где и зимовал в гольцах. Страшно вспомнить это время…
Степан замолчал, как будто собираясь с духом, чтобы передать нам об этом страшном времени.
– Правду надо сказать, что без вины никого никогда не наказывали. Но для виновных наказания были жестокими: порка ташурами, сидение на льду реки, и в то же время надо было поддерживать костер на берегу, сидение на крышах землянок без воды и пищи… 60 человек офицерского полка, недовольные Унгерном, бежали на восток… Беглецы проскакали два-три дня без преследования, так как их отсутствие было обнаружено только через двое суток случайно вернувшимся из госпиталя офицером, который нашел офицерские землянки пустыми. Унгерн послал сотню тунгутов в погоню. Коварные азиаты тунгуты знали, как ослабить и обезвредить безмятежно спавших беглецов: под покровом ночи они угнали всех офицерских лошадей. Два дня шла перестрелка, окончившаяся смертью всех шестидесяти недовольных офицеров… Поручика Ч., который травил ядом своих же раненых в санитарном поезде, чтобы после их смерти присвоить их деньги, барон приказал пороть три дня ташурами, а потом сжечь его живьем.
Степан замолк. Вдруг Николаев так затрясся, что с него сползла овечья шкура, я ее натягивал на него снова. Его зубы щелкали. Стал дрожать ия… Степан, заметив, как он смертельно нас напугал своим рассказом, молчал…
Рассветало. Николаев откатился от нас в сторону. Из-под овечьей шкуры были слышны его рыдания, постепенно перешедшие в всхлипывания и вздохи. Потом он стал недвижим, как мертвец… А я, от отчаяния и безграничного горя своего, готов был завыть так же, как выли тысячи собак на свалке города Урги…
Последующие несколько дней были без перемен. Изнуренные от нервного потрясения, холода и голода, выговорившись, мы покорились нашей судьбе и апатично ждали ее решения.
Шестой день начался каким-то необыкновенным движением и суетой на улице внизу. Мы слышали шум автомобильных моторов, звуки катящихся колес, то ли пушек, то ли тяжелых фургонов, громкие голоса вестовых на скачущих галопом лошадях и ездовых, подгонявших своих, так характерно «клекающих» при беге рысью, верблюдов. Было ясно, что мимо прошел какой-то большой военный отряд, после чего стало так тихо, что до нас четко доносились временами визгливые нотки разговора китайцев внизу на кухне.
Этот день был богат новостями. В полдень во дворе послышалось цоканье копыт кованой лошади и, к моему удивлению и моей крайней радости, почти у самой крыши появилось лицо Джембулвана в его бархатной шапочке с павлиньими перьями. Сидя на своей рослой лошади, он оглядел меня печальным взглядом и вдруг обрадовал меня коротким приказом:
– Паря, поедешь за Гегеном-Хутухтой на Керулен!
Потом он повернулся к подошедшему справа к его лошади коменданту штаба, хорунжему Бур-у.
– Никто, – хорунжий грозил пальцем в воздухе, – никто не смеет отменить наказание, данное Дедушкой, кроме… кроме его самого, а он отправился сегодня с дивизией под Кяхту.
Джембулван повернулся ко мне, глаза его сузились.
– Слезай, паря! Я буду ответный!.. – И повернул своего скакуна так круто, что Бурд-ий быстро прижался к стенке юрты.
Потом я бежал на непослушных ногах, задыхаясь от охватившей меня радости свободы – неописуемой радости, радости, понятной только освобожденному узнику и которая вот уже в третий раз обласкала меня в моей молодой жизни (одиночное заключение в Таганской тюрьме в Москве в 1919 г., 104 дня в монгольской тюрьме в 1920–1921 гг. и арест на крыше в Урге – 1921 г.).
Потом, в нашем шоферском общежитии, я жадно хлебал горячие щи, слушая сочувствия других и новости в команде. Потом, в
