Юрий чурбанов - Мой тесть Леонид Брежнев

Каргашян — следователь из кампании Гдляна и Иванова. За эту смерть никто не ответил.

Узбеки, которые сидят в этой же колонии, хорошо знали Эргашева. Они в один голос говорят, что Эргашев, конечно, был человеком очень сложного характера, может быть, в чем-то даже самодуром, но, по их мнению, он никаких взяток не брал. Что же касается Давыдова, его заместителя, то это вообще был кристально честный человек. Конечно, Усманходжаев, который сменил Рашидова, на посту первого секретаря ЦК КП Узбекистана, был бы обязан, наверное, понять, что за волной самоубийств, вызванной деятельностью следственной группы Гдляна, кроются серьезные причины. Но Усманходжаев предпочитал не вмешиваться — лишь бы самому остаться целым и невредимым. За эту свою трусость Усманходжаев сам же и поплатился. Гдлян быстро добрался и до него — кончилось тем, что Усманходжаев также оказался в Нижнем Тагиле. Когда он с этапом прибыл сюда, в колонию, я его просто не узнал; помню, зашел я по каким-то делам в штаб (в этом здании кабинет начальника колонии и другие службы), в приемной сидели «новенькие», и один из них сразу со мной поздоровался. Я и не понял, что это Усманходжаев. Он — из породы тех людей, чьи лица быстро стираются из памяти. И то, что этот человек оставил о себе самое негативное мнение у узбекского народа, — закономерно.

Почему узбеки так быстро поддавались давлению со стороны следственных органов? В чем причина? На эту тему у меня был однажды разговор с бывшим прокурором Кашкадарьинской области, тоже осужденным — Халиковым. Этот человек был приговорен к высшей мере наказания, затем его поместили в зиндан (подвал тюрьмы); здесь он три с половиной года каждый день ждал, когда его расстреляют. Потом расстрел заменили на 15 лет, но как он не сошел с ума в этом подвале за три с половиной года, каждый день засыпая с мыслью, придут его расстреливать утром или нет, для меня загадка. Сильным человеком оказался этот Халиков — кстати, до назначения прокурором он короткое время работал первым секретарем райкома партии. И вот я спросил его: «В чем же дело, почему узбеки так быстро «ломались?» Халиков ответил, что Гдлян и Иванов хорошо изучили психологию узбеков, они быстро поняли, что в большинстве своем узбеки очень доверчивые люди — сначала поддаются воздействию, быстро «ломаются» и дают те показания, которые из них «выбивают». Потом жалеют о сделанном, но поздно…

Ну, хорошо, а такая деталь: после того, как председатель суда генерал Маров уличил Бегельмана во лжи, с меня «свалилось» 240 тысяч рублей. Почему не насторожился суд? Мой адвокат Андрей Макаров и другие адвокаты были за то, чтобы отправить дело на доследование; все видели, что это дело — сырое, рыхлое, с очевидными натяжками. Но суд вел себя как ни в чем не бывало. Началось с полутора миллионов, в итоге за мной «осталось» только 90 тысяч рублей, но и тут суд не насторожился. Зачем, спрашивается, Гдлян «вышибал» из меня показания о том, что я якобы получил в подарок от первого секретаря Каракалпакского обкома партии Узбекистана Калибека Камалова большое количество изделий из золота на гигантскую сумму? Ведь Гдлян прекрасно знал, что я никогда не встречался с этим человеком, не был с ним знаком — знал, но все равно стоял на своем. Такие же — ложные — показания Гдлян «выбивал» из других бывших узбекских руководителей, скажем — Айтмуратова, бывшего секретаря ЦК КП Узбекистана. Айтмуратова тоже хотели «привязать» к моему делу. Гдлян говорил ему, что если Айтму-ратов не даст на меня показаний, то никто ему уже не поможет, так как Кремль заинтересован в том, чтобы я пошел под суд, что такие показания уже дали Камалов, Худайбердыев, бывший Председатель Совета Министров республики Каримов и другие узбеки — почему же, в таком случае, Айтмуратов должен быть в стороне? При этом сначала Гдлян, а потом Иванов рассказывали ему обо мне разные небылицы. Иванов даже говорил, что я ездил на охоту в Африку и имел личный самолет, — все это выдумки, разумеется. Доктор Айболит в Африке был, но не я. Кроме того, Иванов с большими преувеличениями рассказывал, как Чурбанова встречали в Узбекистане, говорил, что так здесь не встречали даже членов Политбюро. То есть Айтмуратов попал под жесткий пресс следователей, причем с их стороны в ход шли и откровенные провокации. Но Айтмуратов не дрогнул. Он категорически заявил, что никогда со мной не встречался и никаких взяток мне не давал.

«Иванов постоянно твердил, что Чурбанову «не отвертеться», что я должен помочь следствию, — так, уже здесь, в нашей колонии, рассказывал мне Айтмуратов. — Иванов говорил, что Чурбанов сразу после ареста чистосердечно во всем признался, и очень хвалил Есина, Камалова, Худайбердыева за то, что все они покаялись и дали на него показания. Тот же Иванов говорил, что Есин, Худайбердыев теперь стали «своими людьми», друзьями следствия, и их помощь будет оценена по достоинству. Но от меня требовали дать показания и на Кунаева, тогда еще члена Политбюро. Следователь Пирцхалава говорил мне, что это поручение Гдляна. Но на Кунаева я свое согласие не дал».

А вот что Айтмуратов рассказал мне о своих братьях. «Младший брат Айтмуратов Турганбай сдал группе Гдляна 74 тысячи рублей своих заработанных трудом денег. Его мать — 80-летняя Пирманова Марьям — так же сдала группе Гдляна свои личные сбережения на 17 тысяч рублей. Жена Айтмуратова, Фердоус, сдала Гдляну 45 тысяч рублей, заняв деньги у родственников, из них 15 тысяч принадлежали ее сыну и снохе. Потом родственники сдали еще 15 тысяч рублей».

Так образовались «взяточные» деньги. В феврале 1990 года Айтмуратов говорил об этом в Верховном Суде СССР. Но ему никто не поверил, и он получил 10 лет.

Когда мне дали слово в суде по делу Худайбердыева, я спросил: «Гражданин председательствующий, как вас понимать, что Худайбердыев передал мне взятку как вышестоящему должностному лицу. Гражданин председательствующий, с чего вы взяли, что я являюсь по отношению к Худайбердыеву вышестоящим должностным лицом?» Председатель суда изумился и спрашивает у меня: «Откуда вы это знаете?» — «В газете прочитал», — говорю я. «А вам что, в тюрьме газеты дают?» Вот что их волновало. В Лефортове не было радио, но газеты мы периодически получали.

Суд не принял во внимание, что Худайбердыев, Председатель Совета Министров Узбекистана, член ЦК КПСС и депутат Верховного Совета СССР, не подчинялся мне по службе и никак от меня не зависел. На самом деле он занимал более высокое служебное положение, нежели я, спрашивается, за что же он в таком случае вручил мне 50 тысяч рублей (так записано в обвинительном заключении)? Другими словами, Худайбердыев в силу своего должностного положения не нуждался в моей помощи и не мог рассчитывать на какую-либо протекцию с моей стороны. Зачем же, спрашивается, нужны такие натяжки в обвинительном заключении? А над ним работали юристы высшей квалификации. Подчеркну и другое: я никогда не использовал свои родственные связи и свое служебное положение в интересах каких-либо лиц. 29 августа 1989 года Худайбердыев заявил в суде, что Гдлян силой заставил его дать на меня показания. Его «обрабатывали» еще задолго до очной ставки со мною. По словам Худайбердыева, Гдлян пять раз репетировал его будущую очную ставку со мной в своем следственном кабинете, причем в этот момент сам Гдлян был «в образе» Чурбанова, и подавал за меня «реплики». Другие участники «кремлевско-узбекского дела»: Норов, бывший генерал, сейчас он инвалид, Норбутаев, тоже генерал (по приказу Гдляна и Иванова этот человек в течение длительного времени находился в следственной тюрьме КГБ Узбекистана, где его держали в одной камере с уголовниками, и он в течение месяца или двух был вынужден принимать пищу на параше и убирать за этими зэками — уму непостижимо, что пережил этот человек), третий генерал — Джамалов, который тоже здесь, бывший начальник УВД Ташкентской области, генералы Сатаров и Сабиров — все они тут, в «зоне», рассказали мне жуткие истории о том, как Гдлян и Иванов добивались у них показаний против меня, какие им взамен обещались льготы, «послабления» и все остальное. Дело доходило до того, как я уже говорил, что с отдельными из них еще задолго до моего ареста репетировались очные ставки со мной: в роли Чурбанова выступал кто-то из следователей, подавал, как в театре, «реплики». Так отрабатывались различные варианты их поведения во время предстоящих встреч со мной. Тем не менее я вел себя так, что эти очные ставки срывались. Даже очная ставка с Бегельманом — и та сорвалась: Бегельман что-то читал по бумажке, заранее написанной, что-то он выучил наизусть, я терпеливо слушал, потом, когда мне дали возможность говорить, напрочь разбил все его доводы. На этой очной ставке присутствовали Каракозов и Миртов — и я вижу как вдруг занервничал Каракозов, как неловко почувствовал себя Миртов; 240 тысяч рублей уплывали от них совершенно реально. А накануне этой очной ставки, когда мы с Каракозовым находились в кабинете вдвоем, он присел рядышком со мной на стул и елейным голосом вдруг зашептал: «Юрий Михайлович, есть такой Мусаханов, 70-летний старик, Герой Социалистического Труда, бывший первый секретарь Ташкентского обкома партии, который говорит, что он тоже давал вам 20 тысяч рублей». Я пропустил это мимо ушей. Самой очной ставки с Мусахановым у меня не было, ибо Каракозов догадался, что Мусаханов тут же сникнет и не выдержит моих вопросов. И вот на этой очной ставке с Бегельманом, когда нам наконец предоставили возможность задать друг другу вопросы, я спросил: «Петр Борисович, когда мы с вами в Ташкенте посещали профилакторий МВД, Мусаханов был с нами?» (Я ездил туда, чтобы посмотреть профилакторий и принять баню. И именно там, согласно версии Каракозова, в бане, Мусаханов и передал мне 20 тысяч рублей. Больше с Мусахановым мы нигде не встречались — это опять по версии Каракозова). Бегельман не рассчитывал получить этот вопрос, растерялся и сказал, что Мусаханова с нами не было. Очная ставка тут же была прекращена, Бегельмана вывели, бросая ему в спину свирепые взгляды. Когда мы остались вдвоем с Каракозовым, он заорал: «Что вы мне тут «тюльку» подбрасываете!» Вот эта «тюлька» была его любимым выражением. «А вы, — говорю, — зачем мне эти «тюльки» подкидываете?» Очная ставка сорвалась, и я решил, что меня в этот день никто не вызовет, но через час начался новый допрос. Бывали такие дни. когда мне устраивали по две-три очные ставки подряд. Брали, как говорится, на измор, не считаясь ни с существующим уголовно-процессуальным кодексом, ни с моей человеческой усталостью. Вызывать — и давить, давить! И если по существующим нормам все допросы полагается заканчивать в 22 или 23 часа, то мои очные ставки заходили далеко за полночь. И рано утром, как говорится, «с первыми петухами», чтобы я не успел прийти в себя и выспаться, снова устраивали допрос.