Елена Прокофьева - Любовь и безумства поколения 30-х. Румба над пропастью

Софья Васильевна, видя, как упорно Митя сочиняет «свое» и насколько это «свое» он предпочитает даже самому великому чужому, повела его на консультацию к знаменитому педагогу Александру Ильичу Зилоти. «Вывод Зилоти был категоричен: „Карьеры себе мальчик не сделает. Музыкальных способностей нет”. Плакал я тогда всю ночь. Очень обидно было. Видя мое горе, повела меня мать к А. К. Глазунову. Я поиграл мои сочинения, и А. К. сказал, что композицией заниматься необходимо. Авторитетное мнение Александра Константиновича убедило моих родителей учить меня помимо игры на рояле и композиции. Итак, осенью 1919 года я поступил в Консерваторию…»

Тринадцатилетний Митя Шостакович пришел на экзамен в сопровождении матери. Одет он был в детский костюмчик, выглядел моложе своего возраста, но в руках держал огромную папку с нотами, среди которых имелось восемь прелюдий его авторства.

Годы, проведенные в консерватории, стали едва ли не счастливейшими в его жизни. Учителя были благосклонны к чудо-ребенку, соученики уважали серьезного мальчика, да и вообще Дмитрия Шостаковича окружало только всеобщее восхищение. Ему постоянно твердили, какой он талантливый и необыкновенный. А дарованию так важна поддержка…

Шостаковичи дружили с художником Борисом Кустодиевым, часто бывали у него в гостях всей семьей. На Митю произвел большое впечатление цикл его иллюстраций к повести Лескова «Леди Макбет Мценского уезда», над которым художник работал будучи уже тяжело больным. Тогда-то Шостакович и прочел эту повесть, и описанные в ней неистовые, преступные страсти потрясли его и нашли отклик в его тихой душе, в его музыке…

Спустя много лет он напишет оперу по мотивам Лескова. А пока играет для друзей Кустодиева, один из которых вспоминал: «Чудесно было находиться среди гостей, когда худенький мальчик, с тонкими поджатыми губами, с узким, чуть горбатым носиком, в очках, старомодно оправленных светящейся ниточкой металла, абсолютно бессловесным, злым букой переходил большую комнату и, приподнявшись на цыпочки, садился за огромный рояль. Чудесно – ибо по какому-то непонятному закону противоречия худенький мальчик за роялем перерождался в очень дерзкого музыканта с мужским ударом пальцев, с захватывающим движением ритма. Он играл свои сочинения, переполненные влияниями новой музыки, неожиданные, заставлявшие переживать звук так, как будто это был театр, где все очевидно до смеха или до слез. Его музыка разговаривала, болтала, иногда весьма озорно. Вдруг в своих сбивчивых диссонансах она обнаруживала такую мелодию, что у всех приподнимались брови. И мальчик вставал из-за рояля и тихонько, застенчиво отходил к своей маме, которая румянилась, улыбалась, как будто аплодисменты относились к ней, а не к ее бессловесному сыну.

И когда музыканта обступали со всех сторон, требуя поиграть еще, а он сидел, сердито опустив под очками глаза и держа руки на острых мальчишеских коленках, мама говорила: „Ну, поди, Митя, сыграй еще”. Митя тотчас послушно вставал и по-детски угловато шел к роялю…»

3

1922 год стал тяжелым для семьи Шостаковичей: сначала скоропостижно скончался отец Дмитрий Болеславович, а потом заболел Митя – на шее у него образовалась опухоль. Подозревали рак, и близкие едва не сошли с ума, тем более что точных способов диагностики тогда не существовало. Опухоль просто удалили, а измученного послеоперационным лечением пациента отправили отдыхать в Крым, для чего пришлось продать семейную ценность – рояль «Дидерикс». Материальное положение семьи уже тогда было трудным.

Сопровождала Дмитрия старшая сестра Мария. И вот там, в Гаспре, в Доме отдыха ученых, Шостакович встретил свою первую любовь – Татьяну Гливенко.

Они были ровесниками, им обоим еще не исполнилось семнадцати лет. Отец Тани, ученый, отправил дочку отдохнуть в Крым после окончания семилетки. Шостаковичи снимали комнату в деревне, но обедать приходили в столовую Дома отдыха. Тоненькая темноволосая Таня в платье с белым воротничком и с большим бантом сидела за столом напротив Дмитрия – исхудалого, бледного, в толстых очках, мучительно застенчивого… Впрочем, влюбленность придала ему смелости, и, по воспоминаниям, во время обедов Дмитрий Шостакович блистал остроумием и эрудицией. Они с Таней подружились, часами гуляли вместе, беседовали. И даже когда Дмитрий сочинял музыку, он просил Таню: «Посиди рядом». Татьяне Гливенко он посвятил трио: «Посвящается тебе, если ты ничего не будешь иметь против».

Мария написала матери, что их Митенька, похоже, влюбился. Софья Васильевна запаниковала: почему-то она очень боялась, что сын рано женится и это погубит его карьеру! В ответ на ее нервное письмо Шостакович поделился своими взглядами на любовь и брак, наивными, но вполне типичными для юноши 20-х годов: «Мамочка дорогая, я тебя предупреждаю, что, возможно, если я полюблю когда-нибудь, то моей целью не будет связать себя браком. Но если я женюсь и моя жена полюбит дрyгoгo, то я ни слова не скажу; если ей понадобится развод, я дам ей его, взяв всю вину на себя. Но в то же время существует святое призвание матери и отца. Так что, когда обо всем подумаешь, то прямо голова начинает трещать. Во всяком случае, любовь свободна! Ты, мамочка, прости, что я с тобой так разговариваю. В данном случае я с тобой говорю не как сын, а как философ с философом. Мне бы очень хотелось, чтобы ты мне написала бы словечка два по этому поводу. Разврат – это значит то, когда мужчина за деньги покупает женщину. А кроме этого, есть свободная любовь и принудительный разврат.

Крепко тебя целую и остаюсь любящий сын Митя».

Нет, он не женился на Татьяне Гливенко. Но отношениям их, зародившимся в то лето в Крыму, суждено было продлиться много лет и стать источником терзаний для обоих…

Впрочем, вернувшись из Крыма, Дмитрий Шостакович терзался совсем по другому поводу: семья была в долгах и на грани нищеты, и чтобы заработать хоть что-то, ему пришлось забыть о серьезных занятиях музыкой и пойти аккомпаниатором в кинотеатр: «Для этого необходимо было пройти в комиссии квалификацию на пианиста-иллюстратора. Сперва меня попросили сыграть „Голубой вальс”, а потом что-нибудь восточное. Квалификация дала положительные результаты, и в ноябре я поступил в кинотеатр „Светлая лента”. Тогда еще не было звуковых фильмов, и картины демонстрировались в сопровождении рояля, на котором таперы исполняли популярные марши и вальсы. Я же удовлетворял свою страсть к импровизации…»

Страстью к импровизации Дмитрий утешался недолго. Пришел момент, когда ему до смерти надоело приходить каждый день в стылый темный кинозал. Работа негативно сказывалась на его способности к творчеству. В октябре 1925 года Дмитрий писал другу: «Живу я в высшей степени скверно. Особенно в материальном… Хорошо было бы, если бы все кредиторы вдруг умерли. Да надежды на это маловато. Сочиниловку мою малость застопорило… Сейчас у меня очень печальное настроение из-за творческого бессилия. Утешать себя мне нечем. Ежели я с лета ничего не сочинил, то, стало быть, что-то такое случилось, из-за чего я разучился или на время, или же навсегда сочинять. Хватался я в это время за многое и, несмотря на то что не мое дело судить, хорошо или плохо я сочиняю, плакал с досады и со злости на судьбу. Я чувствую, что кинематограф и ежедневная там „импровизация” губит меня. Какой ужас! Я уверен, что многие мои музыкальные друзья отвернутся от меня, узнав, что я перестал быть сочинителем или если не перестал, то стал из рук вон плохим. А кинематограф меня губит, это факт. Исполнение моей симфонии будет лебединой песнью меня-композитора. Потом я стану музыкальной машиной, умеющей изображать в любую минуту „радость свиданья двух любящих сердец”, горе потери любимого человека и прочую гадость…»