Дмитрий Володихин - Братья Стругацкие

«Какие „волевые умные парни оттуда“? Какое „почему не стучат в двери“? Какой еще „Запад“? Какие „Дома творчества… гонорары по высшим ставкам…“? — откликнулся на эти размышления Борис Натанович в октябре 2010 года (письмо Г. Прашкевичу). — Много званых, знаете ли, да мало избранных… Кому они нужны были, эти два полуеврея, выскочки, безусловно решившие подзаработать „легким жанром“, для серьезного человека скорее стыдным. Пришли из ниоткуда, — ни литинститута за плечами, ни самого захудалого ЛИТО при ДК „Выборгский“; пришли ни от кого — ни путного рекомендателя у них, ни просто хоть какого-то знакомства среди уважаемых лиц. Никто, и звать никак. И не свои они вовсе. Светлое будущее воспевают? А кто их, собственно, просил? Хотите быть в рядах — обрушьте свой праведный гнев на американский империализм и буржуазную идеологию, — о будущем всё, что необходимо, уже сказали классики, а эти ваши внепартийные упражнения того и гляди доведут до ревизионизма… Вот так, примерно…

Мы всё это прекрасно понимали, оба, никаких иллюзий не питали, кушали все пилюли, которые нам отвешивали, и АН (нарочито бодрым тоном) произносил (из любимого своего Леонова, по-моему): „Федерация молча сносила удары“. Конечно, по сути, по самой глубинной сути своей, мы были, оба, „от мира сего“ — комсомольцы, сталинцы, отпетые коммунисты, — как кто-то точно сказал: „У нас с советской властью были исключительно стилистические разногласия“. У всей этой (глубокоуважаемой нами) шоблы был отвратительный литературный вкус, и они все были искренне убеждены, что „на правде молодежь не воспитаешь“. (Впервые эту замечательную максиму я услышал только сорок лет спустя из уст отставного полковника, мрачно и горестно рассуждавшего о воспитании патриотизма у нынешней молодежи, но и в середине 50-х эта точка зрения превалировала в соответствующих кругах.) Но мы-то были комсомольцы, а значит, правдолюбцы, а значит, терпеть не могли врать, а значит, ни в какую не желали „лакировать действительность“ (анахронизм, этот термин появился только через пяток лет), а значит, даже в фантазиях своих не могли допустить, что прыжок в Космос обойдется без тяжелых потерь и пройдет под сенью только победных знамен и оптимистический грохот барабанов. Мы хотели писать ПРАВДУ. И мы не хотели подлаживаться под начальственные вкусы. Если бы на дворе не стояла вторая половина 50-х, если бы Оттепель задержалась, мы ни за что не стали бы писателями: нас бы просто никто не опубликовал, с нашим-то идеологически невыдержанным правдолюбием. Либо пришлось бы променять право первородства на чечевичную похлебку, что представляется мне сейчас маловероятным: мы же были комсомольцы, мы от своих убеждений не отказывались. Хотя, возможно, на некий компромисс и согласились бы. В конце-то концов… Ведь так хотелось опубликоваться: „хоть что-нибудь, хоть самый маленький рассказик!..“

Но Оттепель состоялась. Отчетливо повеяло ветром перемен. Странные и непривычные статьи появились в „Литературке“ и в „Новом мире“. И треснули идеологические обручи! Самый трусливый редактор почуял вокруг себя большие перемены, стало — „МОЖНО“, и уже готов он был воскликнуть „доколе!“, но, разумеется, промолчал, а просто дал ход лежавшим у него в шкафу приличным текстам („сколько можно печатать говно? Вот же есть вполне достойные рукописи!“).

Так началось вторжение братьев Стругацких в литературу. По сути — случайность, стечение внешних обстоятельств, „везуха“, если угодно. И они, братья Стругацкие, действительно могли бы еще…надцать лет писать „Стажеров“, „Амальтеи“, разнообразные „Извне“ — о драматической, исполненной трагедии борьбе упорного коммунистического человека с непокорной Природой. Но внешние обстоятельства не стояли на месте. Появилась жена Аркадия — Ленка, Елена Ильинична Ошанина, дочь знаменитого китаиста Ильи Михайловича Ошанина, в 30-е годы работавшего вместе с супругой своей агентом Коминтерна в чанкайшистском Китае, — то есть родом из старинной дворянской семьи, принявшей революцию и расплатившейся за это сполна: семья была во время Большого Террора разодрана в клочки, наполовину обращена в лагерную пыль, а тот из семьи, кто чудом уцелел, точно знал, в каком мире он живет, и знание это от девчонки Ленки не считал нужным скрывать… О, я отлично помню эти „схватки боевые“, в гостях у нашей мамы, по вечерам, в часы мирного отдыха АБС от трудов дневных! Эти бешеные столкновения фанатика-комсомольца БН с отпетой антисоветчицей ЕИ, этот рев, от которого, казалось, стены содрогались… Убедить фанатика не удалось, но — удалось основательно подготовить его к правильному восприятию XX съезда, с которого, по сути, и начинается для братьев Стругацких новое понимание мира, в котором им довелось оказаться…

А потом был XXII съезд, усугубивший понимание. И „историческая встреча Н. С. Хрущева с представителями творческой интеллигенции“, словно молнией осветившая истинное положение дел до самых темных закоулков: нами правят жлобы и невежды, которые под коммунизмом понимают что-то совсем иное — поганое, жлобское, срамное („общество, в котором народ с наслаждением исполняет все указания Партии и Правительства“), — и, пока они у власти, ни о каком Справедливом Обществе не может быть и речи. Какие-то (жалкие) надежды еще оставались, тлели еще: не может же быть, чтобы все это не переменилось, убрали же этого лысого дурака-кукурузника. Но тут подоспел 1967 год: пятидесятилетие ВОСР (Великой Октябрьской социалистической революции. — Д. В., Г. П.) и нам показали кузькину мать, так что лысого дурака мы уже вспоминали с нежностью. Оставалось (в нашем политическом образовании) поставить последнюю точку.

И танки в Праге ее поставили.

Это был конец. Это был конец каким бы то ни было надеждам на социальный прогресс. Это был конец мирному договору с начальством, который мы еще совсем недавно готовы были заключить. У нас отняли будущее. Да и настоящее весьма основательно раскурочили: подступало „десятилетие тощих коров“, когда с 71 — го до 80 года у нас не опубликовали ни одной новой книжки — только несколько переизданий да журнальные публикации. Братья Стругацкие были объявлены „кандидатами на эмиграцию в Израиль“. Повести их, вышедшие „за бугром“, числились в КГБ „упадническими“. Слава богу, не „антисоветскими“! Тем не менее за обнаруженную при обыске „Улитку“ выгоняли владельца с работы…»

10

Впрочем, «Улитка на склоне» еще впереди.

А сейчас — первые месяцы 1964 года. Идет работа над новой повестью — «Хищные вещи века».

«Идея этой повести, — вспоминал Борис Натанович, — была такая: под воздействием мощного электронного галлюциногена, воздействующего впрямую на мозг, человек погружается в иллюзорный мир, столь же яркий, как и мир реальности, но гораздо более интересный, насыщенный замечательными событиями и совершенно избавленный от серых забот и хлопот повседневности. За наслаждение этим иллюзорным миром надобно, однако, платить свою цену: пробудившись от наркотического сна, человек становится беспощадным животным, стремящимся только к одному — вернуться, любой ценой и как можно скорее, в мир совершенной и сладостной иллюзии».