Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц - Г. И. Ржевская
Начальница и инспектор классов удалились по раздаче шифров, чтобы продолжать раздачу наград прочим девицам Императрицею Марией Александровной. Великие князья подвинули кресло с Императрицей к окнам, т. е. к нам, и она изволила милостиво говорить с нами, спрашивать про семейства, куда кто уедет жить и пр. Мы оставались несколько времени с одною Императрицею и фрейлиною, пока она не обратилась к нам: «Adieu, mes enfants; ma faiblesse ne me permet pas d’assister à votre soirée et voir vos succès»161. Мы поцеловали протянутую руку с большою грустью, вполне уверенные, что более ее не увидим.
Раздача наград окончилась. Десять получили золотые, десять серебряные медали и две браслеты, которые давались девицам, поступившим в старший класс, учившимся прекрасно, наравне с шиферницами, но бывшим менее трех лет в Институте, а потому не имевшим права на шифр. Нас отвели в залу, уставленную рядами стульев; посредине стояли рояли, на которых исполнялись те же пьесы и теми же воспитанницами, что и на публичном экзамене, а равно и пение и танцы, после которых надлежало быть балу, отложенному по случаю дня кончины Императора Николая.
Здесь присутствовала почти вся царская фамилия. Наследник-цесаревич и Великий князь Александр были в кадетских мундирчиках, как мы часто их видели и прежде, а Великие князья Владимир и Алексей Александровичи были одеты по-русски, в белых шелковых рубашках, подпоясанных серебряным поясом. Было множество генералов и придворных обоего пола. Здесь мы удостоились видеть в первый раз Великую княгиню Александру Петровну162. Потом нас угостили роскошным ужином; сидели только за одним столом и ужинали одни институтки, осчастливленные присутствием Великой княжны Марии Максимилиановны, которая также сидела с нами за ужином, а Великая княгиня Мария Николаевна изволила долго разговаривать с княжною Трубецкой. Потом нас угощали различными фруктами, разносимыми в огромных вазах в конце ужина камер-лакеями, и заставляли брать больше тех, которые стеснялись; но масса бутылок с винами на столе так и осталась нетронутой, в пользу придворной прислуги.
Каждая из нас получила по бомбоньерке с конфектами, и мы тем же порядком возвратились в Институт. Рядом, в другой зале, ужинали все начальствующие лица и учителя Института.
Наконец настал и день выпуска, день желанный и памятный всем. После молебна мы все переоделись в собственные платья и ходили прощаться с maman, инспектрисами, классными дамами и со своими обожательницами в младший класс. Но когда началось уже окончательное прощание друг с другом, тогда повсеместно послышались рыдания и уверения в дружбе, обещания не забывать друзей, писать и пр.
Одно скажу, и скажу истину, что где и когда бы мне ни случалось встретиться с институтками моего выпуска, я, кроме радости, внимания и участия, ничего не встречала с их стороны. Хотя многие по своему общественному положению стояли очень высоко, но всегда старались помочь и советом, и ходатайством своим товаркам, а многим помогали и деньгами и отысканием мест.
А. Н. Энгельгардт
Очерки институтской жизни былого времени
Из воспоминания старой институтки
I Вступление— Ну, Наташа, радуйся! ты принята в институт!
Так сказал мне в одно прекрасное утро отец1 и заставил меня подпрыгнуть чуть не до потолка от радости.
Институт казался мне каким-то блаженным местом, раем, и попасть туда было моей заветной мечтой. Отец сам развил во мне это восторженное отношение к институту. В то время еще не появлялось в обществе критического взгляда на институтское воспитание, а если и был такой взгляд, то у весьма немногих, большинство же, в том числе и мой отец, считало это воспитание идеальным. Женские гимназии еще не учреждались; крепостное право царило во всей своей силе, и казалось, не предвидится ему и конца: Крымская война еще не начиналась, литература почти немотствовала, а общество, казалось, спит сном праведных.
Отец в самых ярких красках изображал мне всю прелесть институтского воспитания; возбудил во мне самолюбие и честолюбие, насказав мне, какие чуть ли не почести ожидают меня в жизни, если я добьюсь венца институтских стремлений — то есть шифра, словом: монтировал2 меня так, что я спала и видела, как бы очутиться в институте и отличиться там перед всеми. Все свои рассуждения отец заканчивал обыкновенно фразой: «Смотри, Наташа, если ты не получишь шифра, то я умру!»
Эта фраза — а мне она вовсе не казалась фразой, я от души ей верила — усугубляла мое рвение, потому что я очень любила отца.
Расставаться с домом мне не было тяжело, потому что этого дома у меня, собственно, не было; мать моя умерла, когда мне было шесть лет3, и с тех пор я уже не знавала семейной жизни.
Отец, дела которого требовали беспрестанных разъездов, поместил меня сначала у родственников, где мне жилось не особенно хорошо, а потом отдал в один из московских пансионов, где я провела два года.
Пансион, куда отдал меня отец, был любопытен в своем роде. Когда-то считался он первейшим и самым аристократическим во всей Москве. В мое время он уже доживал свои последние дни, однако не без величия.
Дом, занимаемый им, был очень большой, каменный, трехэтажный с большим садом. Помещение и вся обстановка вообще была гораздо роскошнее, чем обыкновенно бывает в пансионах, и отчасти напоминала своими грандиозными размерами институтскую обстановку. Учителя приглашались лучшие в городе; успешно ли шло обучение вообще, судить не могу, потому что была тогда очень мала.
Но самой характерной чертой этого пансиона было то, что в нем находилось столько
