Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920) - Екатерина Евтухова
В этом окружении, как отмечает М. Колеров, «…аполитизм и асоциальность Гершензона вызвали к жизни и систематизации богатый опыт одухотворенной политики и социальности других авторов “Вех”»[262]. «Вехи» не столько представляли единую программу, сколько выражали идеи авторов статей «в отрицательной форме критики интеллигентского миросозерцания»[263].
Интеллектуальный тон «Вех» был задан Бердяевым, Булгаковым и Гершензоном. Несчастный Струве был настолько разочарован в западном конституционализме, что его собственная статья стала слабым и робким отражением мыслей других, более уверенных в себе авторов сборника. В предисловии Гершензон написал:
Их общей платформой является признание теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития, в том смысле, что внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка, является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства. С этой точки зрения идеология русской интеллигенции, всецело покоящаяся на противоположном принципе – на признании безусловного примата общественных форм, – представляется участникам книги внутренно-ошибочной, т. е. противоречащей естеству человеческого духа, и практически-бесплодной, т. е. неспособной привести к той цели, которую ставила себе сама интеллигенция, – к освобождению народа[264].
Тему сборника – неспособность добиться реформирования общества средствами политики – кратко сформулировал Гершензон. Как и его соавторы, в качестве новой сферы осуществления реформы он рассматривал не светскую, но духовную жизнь русского народа.
Критикуя высокомерие интеллигенции, Булгаков высказал предположение, что главная причина ее постоянного расхождения и даже конфликта с народом заключается в том, что она придерживается радикально иных убеждений. За все годы «хождения в народ» интеллигенция на деле разрушила присущую народу врожденную веру; она преуспела только в том, что сумела сбить народ с векового, интуитивно понятного традиционного пути. Уничтожая веру народа, она тем самым уничтожала его душу.
Как и практически все остальные авторы «Вех», Булгаков полагал, что все дело заключается в религиозном сознании интеллигенции.
Церковная интеллигенция, которая подлинное христианство соединяла бы с просвещенным и ясным пониманием культурных и исторических задач (чего так часто недостает современным церковным деятелям), если бы таковая народилась, ответила бы насущной исторической и национальной необходимости. И даже если бы ей и на этой череде пришлось подвергнуться преследованиям и гонениям, которых интеллигенция столько претерпевает во имя своих атеистических идеалов, то это имело бы огромное историческое и религиозно-нравственное значение и совершенно особенным образом отозвалось бы в душе народной[265].
Интеллигенция должна осознать, что ей надо учиться у народа в не меньшей степени, чем народу учиться у нее, а не считать себя выше остальной части нации по причине более высокого уровня образования. У Гершензона эта мысль приобретает чуть ли не мистический подтекст, когда он говорит о «слиянии с народом»: «и не будет в нем раздвоения между “я” и “мы”, но всякое объективное благо станет для него личной потребностью»[266].
Как и Булгаков, который усомнился в возможностях политики, но при этом укрепился в вере в «великое призвание» России, авторы «Вех» вновь подтвердили, что их конечной целью является «освобождение народа». Для всех этих авторов социальные преобразования оставались конечной целью «обращения внутрь», в котором они видели основную особенность «Вех»: поворот в сторону религии ни в коей мере не означал отказ от конечной цели преобразования общества. Идея заключалась в том, чтобы использовать обращение в религию отдельного человека для достижения более масштабных общественных целей. «Но всякое общественное движение воспринимается в двух формах: в целом обществе оно – стихийный процесс коллективного духа, в отдельном человеке – свободное нравственное дело, в котором главная роль принадлежит личному сознанию»[267]. Если освободительное движение с присущей ему настроенностью на «внешние», «феноменальные» механизмы политики не сумело разрешить насущные социальные проблемы, то теперь надо было подступиться к ним на более глубоком уровне – религиозном.
«Вехи» ощущались авторами как некое освобождение. В сборнике отсутствовала какая-либо общая установка, не говорилось о каком бы то ни было новом «общем деле»[268]; он просто позволил отдельным представителям интеллигенции следовать тому духовному пути, который они сами для себя избрали. Булгаков, верный себе, отнесся к собственным поучениям с предельной серьезностью. Но к 5 августа он до такой степени погрузился в личную и религиозную трагедию[269], что даже не смог уделить внимание второму изданию «Вех», вокруг которых разгорался грандиозный скандал[270].
По словам самого Булгакова, смерть его четырехлетнего сына летом 1909 года стала одним из решающих моментов его духовной эволюции. В духовном возвращении Булгакова к церкви смерть мальчика сыграла более важную роль, чем какие-либо чисто интеллектуальные открытия или политический опыт. Обычно необычайно сдержанный во всем, что касалось его личной жизни, Булгаков вновь и вновь говорил и писал об этом событии – в письмах друзьям и коллегам, в автобиографических набросках и даже в философских трудах. С похоронами мальчика связано и третье посетившее Булгакова откровение о существовании Бога.
О, мой светлый, мой белый мальчик! Когда несли мы тебя на крутую гору, и затем по знойной и пыльной дороге, вдруг свернули в тенистый парк, словно вошли в райский сад; за неожиданным поворотом сразу глянула на нас своими цветными стеклами ждавшая тебя, как ты прекрасная, церковь. Я не знал ее раньше, и, как чудесное видение, предстала она, утонувшая в саду под сенью старого замка. Мать твоя упала с криком: «Небо раскрылось!» Она думала, что умирает и видит небо… И небо было раскрыто, в нем совершался наш апокалипсис. Я чувствовал, видел почти восхождение твое. Обступили тебя олеандры, розовые и белые, как райские цветы, только того и ждавшие, чтобы склониться над тобой, стать на страже у твоего гроба… Так вот что! Все становилось понятно, вся мука и зной растворились, исчезли в небесной голубизне этой церкви. Мы думали, что только там, внизу, в зное происходят события, и не знали, что есть эта высь, а оказывается – здесь ждали… И глубоко внизу, вдали остались зной, муки, стенания,
