Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920) - Екатерина Евтухова
Хотя политическое значение христианского социализма было сведено к нулю, Булгаков продолжал утверждать, что социализм в его марксистском и социал-демократическом вариантах пронизан теорией прогресса и, соответственно, верой в человекобожие, тогда как христианство остается универсальным, вечным, доступным здесь и сейчас и способным дарить радость. Вопреки моде сравнивать современный социализм с ранним христианством и называть и то и другое движениями угнетенных нижних слоев общества, Булгаков обнаружил, что эти движения диаметрально противоположны по духу. Именно христианство, а не социализм в его современном воплощении, связывает нынешнее человечество с целостностью и духовностью Средневековья и ранних христиан[253]. Однако эти идеи, которые и первоначально не выстраивались как сугубо философские, лишившись породившего их политического контекста, звучали малоинтересно.
В некоторой степени разброд и колебания ощутимы и в чисто академической деятельности Булгакова. В 1906 году, после неприятностей в институте, Булгаков перевез семью из Киева в Москву; в 1907 году он получил должность профессора в недавно основанном Московском коммерческом институте и одновременно занял должность приват-доцента политической экономии Московского университета[254]. Коммерческий институт был создан по инициативе местного купечества и находился под относительно необременительным контролем Министерства торговли и промышленности (а не более жестким контролем Министерства народного просвещения). Этот институт, возглавляемый П. И. Новгородцевым, приобрел репутацию пристанища либеральной мысли. Булгаков преподавал и в университете Шанявского, единственном в России частном высшем учебном заведении. Дитя 1905 года, этот вуз был создан с целью распространения «высшего научного образования и привлечения симпатии народа к науке и знанию»[255].
Однако лекции Булгакова – он читал курсы по истории политической экономии, аграрному вопросу и истории общественной мысли XIX века – поначалу были такими же расплывчатыми и неопределенными, как и его публикации в прессе. Например, в 1908 году, обсуждая аграрный вопрос, Булгаков по-прежнему исходил из зависимости человека от природы, хотя восемь лет назад это положение заставило его осознать неприменимость марксистских законов капиталистического развития к сельскому хозяйству; на этой ранней стадии столыпинские реформы вызвали у него недовольство и замешательство. Разочарование Булгакова, дополненное невысказанными и нечетко определенными устремлениями, было характерно для настроений образованных слоев общества непосредственно после событий 1907 года. Его общее недовольство инициированным Столыпиным роспуском Думы, его разочарование и неспособность принять законодательные акты, появившиеся в этой новой обстановке, разделяли и политики, и те специалисты по сельскому хозяйству, которые были самым тесным образом связаны с жизнью русской деревни.
Между тем и в этот период затишья Булгаков время от времени подвергался новым энергичным влияниям. В 1905 году в «Христианском братстве борьбы» он познакомился с Павлом Флоренским, и в его сочинениях немедленно появились признаки влияния идей более молодого мыслителя[256]. Христианская мысль Булгакова была по-прежнему глубоко связана с социальной проблематикой, но порой его взгляд на общество окрашивался в более радикальные тона, что, возможно, объяснялось воздействием Флоренского. Флоренский уже начал работать над концепцией всеединства, идеей вселенной как священного пространства, которые в конце концов стали главными в его трудах; его влияние безошибочно различается в статье Булгакова «Церковь и культура» (1906), нехарактерной для человека, который ратовал за «свободную церковь в свободном государстве». В этой работе Булгаков развивал идею «сакрализации культуры», в точности следуя за мыслью Флоренского:
Раскол жизни на «светскую» и церковную, внецерковность и внерелигиозность (отчасти же и антицерковность и антирелигиозность) современной культуры и внекультурность (отчасти же и антикультурность) современной церкви вносят разлад и двойную бухгалтерию даже в души тех, кто сознает всю историческую относительность и внутреннюю ненормальность этого раздвоения. Создать подлинно христианскую, церковную культуру и возбудить жизнь в церковной ограде, внутренне победить эту противоположность церковного и светского – такова историческая задача для духовного творчества современной церкви и современного человечества[257].
Религия и общество должны идти рука об руку; все культурное пространство должно быть подвержено духовному влиянию христианства. «Не должно быть ничего, принципиально “светского”, не должно быть никакой нейтральной зоны, которая была бы религиозно индифферентна, не имела бы того или иного религиозного коэффициента»[258]. Лев Шестов с иронией приветствовал религиозный пыл Булгакова в этот период, язвительно отмечая, что он был единственным относительно сносным представителем «религиозной интеллигенции», поскольку произносил имя Христа с той же страстью, что и имя Маркса минутой ранее[259].
Булгаков продолжал черпать вдохновение и в идеях своих немецких современников. Большинство его статей, посвященных религии и обществу, написаны в рамках модной в те времена дискуссии по поводу раннего христианства, истории церкви и исторической личности Христа, которые велись в немецких (и в меньшей степени – во французских) академических кругах. Труды Адольфа фон Гарнака, Эрнста Трёльча и Альберта Швейцера ознаменовали кульминацию этого направления, к которому принадлежали десятки ученых (и такие политики, как Карл Каутский и Фридрих Науман) и в которое с головой погрузился Булгаков, хотя в его работах так и не нашла четкого выражения его личная позиция, как не было дано и последовательного объяснения взаимосвязи духовной и светской областей жизни.
Впрочем, среди всей этой неопределенности, проявившейся в его сочинениях, начинали появляться намеки на понятие сакрализации культуры. Повторяя ранее сказанное им по этому поводу, в 1907 году Булгаков писал:
Религиозная общественность, религиозная культура, внутреннее единство в проявленной множественности – вот тот плод, который зреет в истории, хотя, может быть, окончательное его созревание лежит уже вне ее пределов, под «новым небом» и на «новой земле»[260].
Два года спустя он начал говорить о религиозных основах не только культуры или общества, но и экономики: «Религия, как фактор экономического развития, поскольку она есть фактор в образовании личности, вводится таким образом в круг изучения экономической жизни»[261]. Однако подобные мысли являются просто отдельными замечаниями; за ними не стоит какая-либо обобщающая идея.
Нашумевший сборник статей «Вехи», увидевший свет в марте 1909 года, выразил настроения самоанализа, осознания собственной вины и упорную, хотя и смутно выраженную тягу к общественной деятельности, которые соответствовали личным
