Лев Копелев - Утоли моя печали

Эту искаженную Крыловскую строчку Коля повторял кстати и некстати. Видно, когда-то ему нелегко давалась басня и в памяти застряла приметой образованности.

— Так вот, я кто? Рабочий класс! Пролетарий от самого корня, от деда, прадеда. Понимаешь это? Ну, так я тебе признаюсь: но только чтоб ты уже не говорил никому, самым своим корешам-раскорешам не говорил, — я сам был как эта Бегума… Не понимаешь? Я был миллионер, аж два раза… Ты всмехайся не всмехайся, а послухай, как дело было.

И Коля стал рассказывать вполголоса, неторопливо, с долгими отступлениями… То грустя, то досадуя, то наслаждаясь воспоминаниями. Он рассказывал на прогулках три или четыре вечера. Когда кто-нибудь подходил, Коля, не умолкая, продолжал говорить так же вполголоса, с теми же интонациями, но совсем о другом — пересказывая длинный анекдот или ''случай из жизни».

…Перед войной он работал в Славянске старшим механиком на небольшом механическом заводе, который изготовлял простейшие инструменты, строительное оборудование. Когда началась война, на заводе получили приказ составить план эвакуации, но совершенно секретно, говорить об этом нельзя было. Немецкие войска вошли в Славянск неожиданно, боев даже поблизости не было.

— Начальники из райкома, райисполкома успели поутикать. Но многие жители пооставались. Мой директор тоже удрал. Завод стал, рабочие по домам поховались, не знают, что делать. И у них семьи голодные. А я все думал: как же так — и добру пропадать, и людям. И тут меня как молотком в лоб стукнуло. Пошел я до немецкого коменданта. Обер-лейтенант был уже в годах, солидный, интеллигентный, в очках. Переводчик при нем немчик молодой, беленький, тоже вежливый. Я им и говорю: дайте мне тот завод, ну, хоть в аренду, хоть продайте. Я вам заплачу аванс, сколько соберу, а потом буду платить, как скажете, калым или там налог… Что делать стану? Я так думаю — сначала ходы, ну, значит, телеги, а там и брички. Я ж понимаю, что это нужно. Ведь машины и тракторы по селам стоят, горючего нет, а ездить надо, возить надо. В ходы можно и коня запрячь и, в крайности, даже корову… Комендант сразу все понял, спросил еще то и другое и говорит: «Зер гут». Аванс брать не стал: вы, говорит, должны рабочим платить. А мы вам, наоборот, ссуду дадим, пособие на обзаведение. Ну, так я тебе скажу чистую правду — вот забожусь, чтоб мне век на свободе не бывать, чтоб я детей своих не дождался увидеть, если хоть слово сбрешу, — но только через два месяца, к Рождеству, у меня уже было больше миллиона своих чистых денег… И никакой эксплуатации я не делал. Зарплату я платил больше, чем при Советах, кому на пятьдесят процентов, а хорошим мастерам и на все сто и полтораста процентов. И не по газетному процент считал, когда на бумаге полное перевыполнение, да здравствует, ура! а в кармане дуля и в печке одна макуха. Не-е, я считал, что можно купить на ту зарплату. У меня работали 150–160 человек, и все в цехах, при деле. А в конторе только двое, я и бухгалтер; старичок такой честный и такой аккуратный, каждую копейку, каждую бумажку и кнопочку бережет. Потом я еще компаньона заимел. Миша звали; техник-механик, но умел больше головой, чем руками. Коммерческий человек. Деловой и такой ушлый, что он десять евреев, или армян, или цыган обкрутит вокруг пальца, и продаст, и купит, и они еще магарыч ему поставят. Так мы с ним вдвоем были и снаб, и сбыт. А на другой год я еще в Лисичанске содовый заводик заарендовал. Лисичанский комендант, капитан, с нашим были вроде как земляки и хорошие знакомые. Тот капитан очень уважал украинские вышивки: «прима», «кунст» — искусство, значит. Так мы с Мишей ему тех сорочек, и рушников, и скатертей не меньше вагона перевозили. Он и дал нам заводик в аренду. Там соды неразобранной на складах много тонн лежало. И мы сразу девчат на расфасовку наняли, производство пакетиков, чтоб на 10 грамм и на 50, мы надомникам давали. Платили и деньгами и продуктами… Как продадим в деревню ходы, или бричку, или столько-то мешков соды, продавали и немцам, которые на хозяйстве были, — берем не только гроши, а еще муку или картошку, а то и свинку. На весну у меня лично три миллиона было и у Миши миллион с гаком. Тогда завели мы в Славянске и Лисичанске подсобные хозяйства, вроде совхозы, — огороды всякие, коровы там, куры, утки. И себе же на харчи, и работягам продавали по хорошей цене. Они такие благодарные были: у нас цены куда меньше, чем на базаре. А нам, обратно, калым. От жадности в зобу дыханье сперло. Завел я себе грузовик-полуторку ЗИСовскую, потом купил автобус у румын. Если б схотел, мог и легковую достать. Но только я понимал, что с легковой могу нарваться: бензин у немцев был на очень строгом счету. Конечно, и у них леваки были, а у румын, итальянцев, венгров — еще больше. У тех каждый, кто мог, работал налево: даю-беру. Но я не хотел риску. А полуторки и автобус на газу ходили, на чурках или на брикетах. Зато я пропуска имел куда хочу. С комендантом у нас полная дружба. На Рождество, на Новый год, Пасху я ему подарки дарил, не как-нибудь так на лапу, а культурно — золотой портсигар, самовар чистого серебра. Миша достал ему шикарную лампу: бронза с серебром и с такими статуйками — голые девочки, красоточки, ну как живые, за цицьки потрогать хочется…

Были у нас, конечно, потери на производстве. Через бракованный материал бывало и так, что возьмет кто-то товар, а потом не заплатит. Но на круг доход имели дай Боже!.. Больше года мы жировали. А тут как раз Сталинград. И уже советские самолеты летают. Комендант говорит: «Надоцурюк». Я успел еще кое-что загнать. Весь завод чохом продал двум барыгам. Они станки, и весь инструмент, и все, что осталось, позабирали. Дешево отдал — сорок тысяч марок. Спешил. Погрузили мы с Мишей семьи в автобусы — у него тоже автобус был. На полуторку навалили чурок, брикетов, ну и кое-что с барахла — поехали. Я мечтал ехать или до жениной родни в Запорожье, или к Мишиной родне где-то около Киева. Но только отступление пошло такое, что кто куда. Чистая паника! Мы еще до Днепра не доехали, как нас повыкидывали с автобусов. Немцы все же таки фашисты. Кричат «Раус!» и автоматом крутят. Мишу я потерял на переправе. И только сберег свою семью и полуторку, сберег через свое счастье, и через хитрость, и потому, что ничего не жалел. Марки, какие были, и золотые браслетки, и колечки, и серебряные ложки я тем фашистам давал. Сам за баранку сел. И спасибо, один дядька научил — когда задерживали, стал я кричать: «Полицай, СС зондеркоманда». Ну, СС они все боялись — пропускали. Так и пустили через Прут и, значит, уже за границу… Там я аж заплакал от радости. Вот верь не верь, но я всегда был патриот Родины, прямо даже патриций… Ты что, не знаешь: патриций значит сильный патриот. Это почему же неправильно?.. Ну, может, я с румынским языком спутался. Ладно, нехай по-твоему, но только я Родину всегда любил и уважал. А вот как приехали в Румынию, тут я вдруг почувствовал, что это такое — свободно дыхать. Раньше я что знал? Трудовая дисциплина! Соцсоревнование! Вредительство! Ударничество! Даешь план! Даешь встречный! Даешь процент! А потом — война. И немцы. Ну, один комендант, другой по-людски относились. Но все другие — фашисты, блядская солдатня, автомат в пуп наставят: рус, швайн! Ограбили дочиста, хорошо еще живы остались…