Лев Копелев - Утоли моя печали

Так или иначе, но Петя вел себя мужественно и самоотверженно. К чему привела бы экспертиза, которая, опровергнув его самообвинение, разоблачила бы его приятеля? Это могло только ухудшить их общую судьбу. «Тетрадочек» и признаний было уже достаточно для того, чтобы трибунал осудил и Петю, и его друзей. Дополнительное «научное» изобличение только усилило бы обвинительный материал, доказывая сговор — заговор. Ведь любая «коллективка», да еще в армии, у нас всегда считалась опасным преступлением.

И я вновь написал, что «наличные звукозаписи не позволяют отождествить ни один из «контрольных» голосов с тем, который…» и т. п.

Антон Михайлович приказал включить дополнительный пункт, что, мол, не позволяет утверждать и обратное, т. к. не установлены пределы возможных различий слышимых и видимых проявлений одного и того же голоса.

Он пасмурно выслушал мой доклад.

— Так-с, так-с… Значит, ваш метод явно несостоятелен. Ведь вот это и это бесспорно один голос: допрашивали именно этого болвана. А налицо очевидные различия… Понимаю, понимаю, тут шумы, насморк, другие интонации, другой телефон… Все так. Но так же всегда будет. Всегда придется сравнивать разговоры, происходившие в разных условиях… Значит, напрасно мы с Абрамом Менделевичем так рекламировали ваши эпохальные открытия… Осрамились мы с вашей фоноскопией!

— Она еще не существует, Антон Михайлович, эта наша фоноскопия. Она еще не родилась, а только зарождается. Именно так я вам все время и докладываю. Фоноскопия — еще не действительность, а возможность. Но возможность реальная, в этом я твердо убежден. Уже сегодня я могу с достаточной уверенностью обнаружить тождество голоса в разных записях. Могу сказать: вот эти и эти детали на звуковиде, вот такие и такие статистические данные свидетельствуют, что в этих разных случаях говорил один и тот же человек… И могу объяснить, почему я в этом уверен. Однако мне почти вовсе неизвестны возможности видоизменения одного и того же голоса, неизвестны пределы, в которых может варьироваться, искажаться, и нарочно и ненарочно, один и тот же голос…

— Иными словами, вы можете пользоваться всей нашей акустической техникой так же, как цыганка колодой карт или кофейной гущей?

— Отнюдь нет! Совсем напротив: я стремлюсь к точному, объективному исследованию, а не к гаданию. Положительный ответ я при известных условиях могу уже сейчас находить. Но отрицательный, как видите, сомнителен… И я не могу быть уверенным в отрицательных ответах до тех пор, пока мы не установим пределов отклонений… Для этого необходимо провести тысячи опытов.

— А где вы возьмете время и средства на тысячи опытов? Вы, батенька мой, фантаст, прожектер… Но я не Жюль Верн, не Уэллс, и нам ни к чему фантастические прожекты… Извольте заниматься не зародышами небывалых наук, а реальными делами… С тех пор как отправили этого… Солженицына, артикуляционные испытания совершенно захирели. Вот и семерка и еще две схемы уже две недели как не проартикулированы… Казалось бы, чего тут хитрого, еще при царе Горохе телефоны умели проверять на слух, но ваши работники, Абрам Менделевич, оказывается, не умеют… Вы будете опять говорить о незаменимости Солженицына?! А я этого не принимаю и не понимаю. У нас нет и не может быть незаменимых. И нас с вами заменят, если потребуется… Так вот, почтеннейший Лев Зиновьевич, извольте сегодня же приступить к налаживанию артикуляционных испытаний. Разумеется, без отрыва от вашей основной работы. Изучайте физические параметры разборчивости речи и узнаваемости голосов… Вряд ли нам придется производить новые криминалистические опыты. Оперативники нашей экспертизой весьма недовольны. Хуже того — смеются. Вы научно доказали, что и голос не тот, и подозреваемый невинен, аки агнец. Но он сам признался: «Я шпионил, я звонил».

— У него нашли какие-то тетрадочки, вот он и признается. А ведь звонить мог и кто-то другой?

— Возможно, все возможно. Да только эти шерлок-холмсовские задачи не для нас. Поиграли, и хватит. Вернемся к основным делам. Займитесь артикуляцией.

Глава восьмая.

«БЕГУМА» И ДРУГИЕ КАПИТАЛИСТЫ

Николай Б. долго перебирал дюжины три потрепанных книг — наш первый библиотечный фонд. И, наконец, взял небольшую книжку в красной обложке с потускневшим золоченым тиснением: Жюль Верн, «Пятьсот миллионов Бегумы». Читал он ее долго, едва ли не месяц.

Он работал мастером в механической мастерской (называл себя главным механиком). Приходя вечером в камеру, он сразу же доставал из тумбочки книгу. Его кровать — одна из немногих одинарных среди наших вагонок — была с железной сеткой. Другие лежали на досках. Вместо казенной подушки, набитой комками жесткой ваты, на ней возвышались несколько собственных пуховых. Лежа на роскошной постели, он жевал печенье или курил и, насупившись, читал «Пятьсот миллионов Бегумы».

— Почему ты никак не кончишь? Книжка тонкая, а ты мусолишь скоро второй месяц.

— А тебе что — приспичило? Что значит «тонкая»? Это очень глубокая книжка. Ты думаешь, раз она с картинками, значит, для пацанов. А я тебе скажу, что это глубокая книжка, со значением для жизни. Я никогда еще такой не читал. Очень поучительная книжка.

— Да что ж в ней такого особенного, в твоей Бегуме?

— От пойдем на прогулку, я тебе объясню. Это надо серьезно говорить, не с кондачка. И не так, чтоб слушал кто схочет.

Николаю было немногим больше сорока лет. Невысокий, ладно скроенный, светлое лицо горожанина, высокий лоб с залысинами. Держался он со всеми вежливо, ровно, без арестантских фамильярностей. Разговаривал и с начальниками и с товарищами приветливо, негромко и словно бы доверительно. Даже о погоде или о том, что сегодня на завтрак, спрашивал тихо и так многозначительно склоняя голову к плечу, будто речь шла об интимных тайнах. Беседу о «миллионах Бегумы» он несколько раз откладывал: то слишком много людей топталось рядом на прогулке, то времени недостаточно. Все же, наконец, разговорился:

— Ну как же ты не понимаешь, а ведь образованный, доцент или как там у вас называется. Видно, одной образованности тут не хватает. (Он произносил «фатает».) Эта книжка вроде байка, ну, значит, сказка, придумка. Но только вроде. А на самделе она показывает, что есть главное в жизни… Не соображаешь что? Главное — это богатство. Вот ты, грамотней от меня, и научные книги читал, и разные языки знаешь, но я лучше тебя понимаю, что есть главное в жизни. Понимаю, бо сам пережил. А ты ведь даже не знаешь, что там понимать можно. Ты ведь как думаешь? Так, как тебя в пионерах, в комсомолах научили. Я ж это знаю, нас всех так учили: кто богатство имеет, тот работать не хочет, только в карман сует, тот куркуль, буржуй, гад ползучий, от жадности в зобу дыханье сперло… И я раньше тоже так думал. Я в техникуме политграмоту проходил, в комсомоле состоял. И два дяди у меня партийные. Отец, правда, без. Он мастер был на механическом заводе. Он научил меня и слесарить и столярить. Я на всех станках могу, хоть за токаря высшего разряда, хоть за фрезеровщика, хоть за строгальщика. Я всякую работу уважаю. Еще пацаном, как в первый раз в цех попал, так сразу схотел, чтоб все уметь. Учился, старался, — от жадности в зобу дыханье сперло.