Лев Толстой. Свободный Человек - Павел Валерьевич Басинский
Вдруг в «Анне Карениной» читаем: «И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться».
Откуда эти мысли?
Толстому тесно в семье. Тесно быть помещиком. И даже писателем. Его могучая натура влечет его куда-то еще. Он только не может понять — куда? При этом он парадоксальным образом отдает все свои силы писательству, помещичьему хозяйству и настаивает на том, чтобы жена непрерывно рожала и рожала.
И зачем-то учит греческий язык.
Будто бы для того, чтобы читать Гомера в оригинале. Его товарищ Фет, в отличие от Толстого получивший классическое филологическое образование, шутил, что, если Толстой выучит греческий, он собственноручно вручит ему диплом, переплетенный собственной кожей.
Толстой выучил язык за полтора месяца — зимой 1870/71 года.
В это время его жена была на сносях. 12 февраля 1871 года родилась Маша — вторая, после Тани, дочь и пятый по счету ребенок. Маша появилась на свет слабой, болезненной, а Софья Андреевна заболела родовой горячкой и едва не умерла. Врачи советовали ей не иметь больше детей. И она, в общем, была согласна. Она устала. Но взбунтовался муж. Он не представлял себе семейной жизни без постоянного продолжения рода. Конфликт в семье едва не дошел до развода.
После Маши Софья Андреевна родила еще восьмерых детей. Впрочем, первые трое — Петр (1872), Николай (1874) и Варя (1875) — умерли во младенчестве. Видимо, у врачей были основания не советовать жене Толстого рожать дальше. Однако затем рождается Андрей (1877). Он проживет довольно долго, до 1916 года, и умрет от редкого заражения крови. В 1879-м появляется Михаил, который окажется долгожителем и скончается в эмиграции, в Марокко. Но родившийся в 1881 году Алеша умер в пятилетием возрасте. Долгожительницей оказалась Саша, родившаяся в 1884-м. Наконец, последний — Ванечка (1888) — не прожил и семи лет.
Кто победил в конфликте 1871 года? Не нам судить. Сегодня во всём мире, от России до Западной Европы и Америки, живет более 350 прямых потомков Толстых.
Лев Николаевич взвалил на свою жену тяжелейший крест. Но она его приняла. Их жизнь после 1871 года снова пошла на лад.
Остановка жизни
До сих пор остается неразрешенным вопрос: что случилось с Толстым в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов? Почему из счастливого мужа, отца шестерых детей, успешного писателя и помещика он становится несчастнейшим человеком на земле? По крайней мере, до того момента, пока он не осознает свое новое миросозерцание и не утвердится в нем до конца жизни. С этого момента Толстой, напротив, будет считать себя счастливым человеком, который обрел цель жизни. А тех, кто ее не обрел, включая жену и многих членов семьи, будет считать людьми не то что несчастными, но прямо сумасшедшими. Он так и напишет в дневнике, что ему кажется, будто он живет в каком-то сумасшедшем доме, которым управляют сумасшедшие.
В позднем возрасте Толстой утверждал, что его духовный переворот произошел не вдруг. Он говорил, что «собственно кризиса, перелома в его жизни и не было, что он всегда стремился к отысканию смысла жизни и только сложные внешние явления и события и его собственные страсти и увлечения отодвигали это решение вопросов жизни и сконцентрировали таившиеся силы в один могущественный внутренний порыв, который и опрокинул ветхое здание».
Но этим «ветхим зданием» оказались семья, литература и занятия сельским хозяйством, то есть всё, чем жил Толстой с 1862 по 1877 год (именно 1877-й он считал началом своего духовного кризиса). Стоило ли ломать «ветхое здание»? Ради чего? Пожалуй, это самый больной вопрос.
Ради чего?!
Факты есть факты. До 1877 года Толстой жил на гребне литературного успеха и семейного счастья. С конца семидесятых он стал несчастен сам и сделал несчастной свою семью.
Сам Толстой назвал это остановкой жизни. Как если бы человек жил — и вдруг перестал жить, при этом оставаясь физически здоровым. Он описал это чувство в своем первом религиозном произведении «Исповедь»:
«…со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и всё в той же форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а что потом?.. Вопросы казались такими глупыми, простыми, детскими вопросами. Но только я тронул их и попытался разрешить, я тотчас же убедился, во-первых, в том, что это не детские и глупые вопросы, а самые важные и глубокие вопросы в жизни, и, во-вторых, в том, что я не могу и не могу, сколько бы я ни думал, разрешить их. Прежде чем заняться самарским именьем, воспитанием сына, писанием книги, надо знать, зачем я это буду делать. Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень занимали меня в то время, мне вдруг приходил в голову вопрос: “Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..” И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше. Или, начиная думать о том, как я воспитаю детей, я говорил себе: “Зачем?” Или, рассуждая о том, как народ может достигнуть благосостояния, я вдруг говорил себе: “А мне что за дело?” Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: “Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, — ну и что ж!..” И я ничего и ничего не мог ответить. Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать и не мог не дышать, не есть, не пить, не спать, но жизни не было…»
Софья Андреевна заметила эти перемены в настроении мужа. Она пишет в дневнике и письмах младшей сестре:
«Лёвочка что-то мрачен; или целыми днями на охоте, или сидит в другой комнате, молча, и читает; если спорит, то мрачно и не весело».
«Лёвочка постоянно говорит, что всё кончено для него, скоро умирать, ничего не радует, нечего
