Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев
— Я Василий Верещагин. Пришел с вами познакомиться. Угодно вам?.. — отрекомендовался Верещагин.
— Ах, вот вы какой! Весьма угодно!..
— Да, я вот такой — весь как есть!
С этой встречи началось их близкое знакомство. Верещагин поведал Стасову, что он приехал в Петербург показать весь цикл туркестанских картин, написанных им за три года работы в Мюнхене.
— Я вам могу помочь в устройстве выставки… пожалуйста, я к вашим услугам, — сказал Стасов.
— Благодарю вас, Владимир Васильевич. Буду нуждаться в помощи — не откажите. Разрешите, на всякий случай, записать ваш домашний адрес.
— Пожалуйста! И можете заходить ко мне в любое время. Живу я на углу Надеждинской улицы и Ковенского переулка, в доме Трофимова. Всегда — добро пожаловать! Где и в каком состоянии сейчас ваши картины?
— Они уже здесь, в Петербурге. Генерал Гейне, участник Туркестанского похода, озабочен устройством выставки. Им же написано предисловие к каталогу картин и этюдов, которых насчитывается сто двадцать, да рисунков карандашом столько же…
Выставка картин Верещагина-Туркестанского открылась в первых числах марта в здании министерства внутренних дел. Никогда еще в Петербурге выставки не привлекали столько посетителей, как эта. Конная и пешая полиция еле сдерживала постоянный напор огромной толпы. Одних каталогов было продано тридцать тысяч. Тысячи людей ежедневно осаждали подступы к зданию, где размещалась выставка. Просторные залы были переполнены публикой. Тут были люди разных возрастов, чинов и званий, разных профессий и положений в обществе. Сюртуки и фраки перемешивались с мундирами, мужицкие поддевки, рабочие блузы и ватники мелькали в толпе. Народ, наслышавшись о Верещагине и его выставке, смотрел картины и, кто как мог по своему понятию и разумению, оценивал каждое полотно художника.
— Смотрите-ка, братцы, солдатик-то остался непохороненный, а воронье-то, воронье-то налетело!.. — говорил один из мужиков, никогда не бывавший на художественных выставках.
— Вот она, судьбина солдатская!.. — протянул чей-то жалобный голос.
— Господа, это неслыханная дерзость! Одни голые, порубленные, выжженные солнцем черепа! Что за вкусы! Кому это нужно? Кому это приятно видеть? — возмущался кто-то из штабных «завоевателей».
— Слов нет, техника на высоте, но темы, сюжеты картин… Знаете ли, я отказываюсь понимать…
— Этот художник любит и жалеет человека!..
— А вы заметили, кого из высокопоставленных он изобразил? Никого!..
— А поглядите вон на ту картину, один мерзавец другому ребенка продает. Что за нравы?!
— Ох, и глаз, верный глаз у Верещагина!
— Удивительная работоспособность! За три года столько полотен!
— «Георгия» получил. Штатскому художнику зазря крестика не нацепят. Этот войну своими руками пощупал.
— Пойдемте еще поглядим на убитого, на забытого… Разговоры, разговоры, восхищение или осуждение во всех комнатах, залах, у каждой картины…
Верещагинская выставка вызвала в петербургском обществе ожесточенные споры. До поры до времени весь газетный и обывательский шум вокруг выставки оставался без последствий. Верещагин прислушивался к разговорам зрителей и чувствовал, что он стоит на верном пути, что труды его достигли желанной цели. Он видел, как, ежедневно и подолгу бывая на выставке, наблюдает за впечатлениями публики и торжествует Стасов. Среди шумной, оживленной толпы студентов Верещагин несколько дней примечал одного, бледного, болезненного, видимо больше других заинтересованного выставкой студента. Он стоял у каждой картины, у каждого рисунка, вмешивался в споры и записывал в книжечку свои впечатления. Однажды, подойдя к Верещагину, он поклонился ему:
— Василий Васильевич, позвольте на несколько минут отвлечь ваше внимание.
— Пожалуйста, — отозвался Верещагин. — Я затем и нахожусь на выставке, чтобы меня именно отвлекали.
— Благодаря этой выставке у вас будут тысячи почитателей, тысячи признательных поклонников вашего честного, смелого и большого таланта. Я среди них — один из первых, и на всю жизнь!
— Что больше всего привлекает ваше внимание на выставке?
— Всё, Василий Васильевич, а больше всего военные картины. Я не поэт и никогда не буду поэтом. Но под впечатлением ваших туркестанских картин я, извините, разразился стихами. Примите их на память от обыкновенного зрителя, от студента…
— Спасибо, спасибо! — Верещагин принял листок со стихами, но сразу же вернул его, сказав: — Будьте любезны, прочтите, интересно послушать, как это звучит в устах самого автора?
— Как, здесь, перед публикой?
— Что ж такого, что публика! Читайте! Кому желательно — пусть послушает. Со временем на моих выставках будет музыка играть. Кстати, вчера мы со Стасовым встречались с Модестом Петровичем Мусоргским. Он на слова одного поэта пишет балладу на сюжет моей картины «Забытый».
— Это чудесно! — сказал студент. — Хороша живопись, если она в близком родстве с поэзией народной и с музыкой! Разрешите, Василий Васильевич, прочесть вам мое посвящение…
— Валяйте, валяйте, да погромче, не стесняйтесь. Студент откинул на затылок густые волосы, глаза его сверкнули, на бледных щеках появился и быстро исчез румянец.
— «На первой выставке картин Верещагина»! — объявил он. И затем начал читать — сначала тихо, потом громче, возвышеннее:
…Толпа мужчин, детей и дам нарядных Теснится в комнатах парадных И, шумно проходя, болтает меж собой: «Ах, милая, постой!..
