Виктория Бабенко-Вудбери - Обратно к врагам: Автобиографическая повесть

— Я сделаю все, чтобы вернуться к тебе.

Он любил свой домашний очаг, свою молодую жену. Этот домашний очаг был создан только год тому назад. До этого он жил один. Когда появилась новая учительница, они полюбили друг друга и поженились. У них родился ребенок, и оба стали еще счастливее. Это была красивая молодая пара. Когда пришли немцы, к ней на квартиру поставили немецкого ефрейтора. Так как она говорила немного по-немецки и вечерами, когда приходил ефрейтор, они разговаривали, злые языки скоро начали поговаривать, что она с ним спит. Но мы знали, что это неправда. Наша соседка была женщиной высокой морали. Она часто разговаривала с мамой и тяжело переживала разлуку с мужем. Но вот однажды утром — было еще темно — ее муж вернулся. Мы не знаем никаких подробностей его возвращения. То ли он убежал, то ли его взяли немцы в плен — все это не важно. Но на следующий день его вызвали в немецкую комендатуру, откуда он не возвратился. Мы также не знаем, был ли виноват в этом ефрейтор или нет. Но скоро начали ходить слухи, что его расстреляли немцы. За что?

Мы не знаем, как сложилась дальнейшая судьба нашей соседки. В это время все были в ужасе от частых и внезапных расстрелов. И вот мы опять наспех начали продавать свою мебель, чтобы идти в нашу деревню, на родину, к Днепру. Все это время мы старались уговорить маму обратиться к немцам, чтобы вернуть наш дом в деревне. Но она категорически отказывалась:

— Ни под каким видом! Я и слушать об этом не хочу, — говорила она. — Пока война не кончится, я ничего об этом и знать не хочу. — Сказано это было так, что дальнейшие попытки изменить ее решение были бесполезны. Но нам все же удалось уговорить ее идти в деревню, чтобы там переждать войну. На это она согласилась. Да и не было уже иного выхода.

Теперь ко всему еще кончился запас топлива. Негде было взять ни угля, ни дров, чтобы топить нашу маленькую печурку. И мы каждый день ходили куда-нибудь в поисках досок или дров. А холод усиливался с каждым днем.

В середине ноября мы продали остатки нашего барахла, запаковали каждому в торбу самое необходимое и двинулись на юго-запад, по направлению к нашей родине. Мы вышли еще до восхода солнца, и часа через два ходьбы оно показалось на горизонте — большое, красное и круглое, как огненный шар. Мы все шли рядом и молчали, погруженные каждый в одни и те же мысли. Чувство, что мы теперь остались без крова и без пищи, без возможности лечь ночью спать, было тяжелое и наводило на каждого из нас страх. Как мы очутились на дороге? Куда идем? Почему? Эти вопросы, несмотря на то, что мы сами все распланировали, все время всплывали в наших головах. Где отец? От него не было никаких известий с самого начала войны. Теперь, конечно, фронт разделял нас с ним.

Когда мы очутились совсем за городом на широкой дороге, то заметили, что мы не одни. И перед нами, и за нами тянулась длинная цепь людей, сгорбленных, с поникшими головами. Некоторые шли с палкой в руке для удобства ходьбы, и у всех за плечами были такие же торбы с самым необходимым, как и у нас. Они тоже шли куда-то в надежде спастись от холода и голода. А большое красное солнце высоко в небе на всех бросало свои холодные, косые лучи. Мягкий свежий снежок хрустит под ногами, наши щеки раскраснелись от мороза, и перед нами — бесконечная, как море, белая степь. Все это было великолепно и красиво: снег, ширь простора, сверкающее солнце, а вечерами — ясная луна и усеянное звездами небо. Но в то же время какая-то глубокая печаль царила над этой холодной красотой. Что бы подумал наш отец, если бы узнал, что мы сейчас на дороге, брошены на произвол судьбы.

Нашу первую ночь мы провели в деревне в избушке сельского учителя. В кухне, на полу, он соорудил нам ночлег из сена, на которое мы сразу же попадали, мертвые от усталости. В этот день мы прошли тридцать километров. А на следующее утро, еще до восхода солнца, мы встали, выпили по стакану горячего чая, который нам сделал учитель, съели по куску хлеба и опять пустились в путь.

Чем дальше мы шли, тем тяжелее становилось найти ночлег и еще тяжелее достать пищу. Перед нами уже многие прошли по этому пути и все просились на ночь, а также поесть. Крестьяне редко теперь давали хлеб, ибо у них самих было уже мало. Но мы все шли и шли, и тоже просили поесть. Самые молодые из нас, двенадцатилетняя Клава и пятнадцатилетний брат Иван, шли впереди и просили первые. Им как детям скорее удавалось получить кусок хлеба. Тогда мы садились на отдых, обычно в полдень, делили добычу и ели вместе. Затем двигались дальше. Вечером опять мы делали привал в какой-то деревне, выпрашивали чего-либо поесть и, измученные от усталости, падали где-нибудь на сено или просто на пол.

За три недели мы прошли почти половину пути. Уже был декабрь, и морозы, особенно по утрам и вечерам, были очень сильные. Наши лица стали почти черными от ветра и солнца — ведь мы были целый день в пути. Только вечером, когда начинало темнеть, мы останавливались на ночлег. В большинстве случаев крестьяне были приветливые и, особенно если у них мало еще было беженцев, всегда предоставляли нам место, то в кухне на полу, то в коридорчике. А когда мы подымались, часто женщины варили нам чай, а иногда даже давали молоко для детей.

Однажды в обед мы сидели в избе и грелись. Вдруг без стука открылась дверь и вошли четыре немецких солдата. Они тоже зашли погреться. Вошедшие немцы расположились в комнате, кто на чем, и начали о чем-то громко между собой разговаривать. Через некоторое время один из них, совсем еще молодой парень, встал, подошел к моей сестре Нине и начал ее целовать. Все в недоумении затихли и молча смотрели на него. А он все целовал лицо Нины и целовал. Нина начала плакать. Тогда мама встала, подошла к солдату и оттолкнула его от нее. Солдат перестал целовать Нину, но не отошел, а стоял перед ней и все смотрел и смотрел на нее. Его друзья, которые тоже были не менее нас удивлены, начали что-то ему говорить, затем оттянули его от сестры и посадили возле себя. Я сидела, глядя на этого молодого немца, и старалась угадать, почему он вдруг начал целовать это незнакомое ему лицо? Может, оно напомнило ему невесту? Сестру? Подругу? Он был еще очень молод, ему можно было дать не больше двадцати пяти. А Нина — почти еще ребенок, с невинным выражением лица, раскрасневшаяся от ветра и мороза. В этом лице была еще совсем детская наивность и какая-то неясная печаль… может, перед неизвестным будущим? Я так и не узнала причины его поведения. Солдаты очень быстро говорили на своем языке, а мы ничего не понимали.

Мы опять пошли дальше. В этой же деревне к нам присоединилась одна еврейка. Она рассказала маме, что убегает от немцев. Ее мужа и детей немцы расстреляли вскоре после оккупации их города в Донбассе. Ее в то время не было дома. Когда она вернулась и все узнала, она сразу же собрала мешок и пустилась куда глаза глядят. Уже два месяца, как она скитается в пути.