Мы-Погодаевские - Михаил Константинович Зарубин
Помню, как, собрав свои скромные вещи, подошел к маме, она взяла мои руки, прижала их к своим щекам, и ладони мои тут же стали мокрые. Не могу вспомнить наш разговор, придумывать не хочу, но полные слезу голубые мамины глаза, смотревшие на меня в последний раз, не забуду. Так и осталась в памяти: наша «зала», кровать у кухонной перегородки, на которой лежала мама, тонкие ее худые руки, высохшие от болезни, и я перед ней.
Быстро бежит время, позади слет, новые друзья. Середина короткого сибирского лета. Но еще не тянет в деревню, и даже о маме вспоминаю редко. Но однажды вдруг какая-то неведомая сила подняла меня с постели рано-рано. На часы не смотрел, примерно часов в пять. Никогда раньше со мной такого не было, обычно успевал только голову донести до подушки и спал, пока не разбудят. А тут ни в одном глазу. Вышел на крыльцо, уютный такой рассвет, синее-синее небо, солнце встает, ласковые лучи уже греют. Я подумал о маме, как она там, давно не виделись. Вокруг благодать, а у меня какая-то тревога. Не было, конечно, никаких мыслей о маминой смерти, их не могло быть, но что-то беспокоило — это отчетливо помню. Долго сидел на ступеньках крыльца. Потом пошел досыпать. А в конце дня пришла телеграмма, умерла мама. После, сестры, которые в это время были при маме, рассказывали, что она умерла в пять утра и все повторяла перед самой смертью: «Миша, Миша, как мой Миша…» Звала. Этот зов меня, выходит, и поднял. дошел за тысячу километров. По времени все совпадает.
Как дошел — когда-нибудь эту связь обязательно расшифрую. Я свято верю, что она есть, не может не быть. Как без нее? У меня же она была. Звал меня самый родной человек, роднее не бывает. Никогда после этого со мною подобного не происходило. Было ли в этом что-то сверхъестественное? Да вроде нет, все обычно, я бы даже сказал — обыденно. Но этот миг запомнился на всю жизнь.
Не знаю, как это бывает у других, но у меня детство закончилось в тот день. 18 июля 1960 года, как мама ушла, я остался один. И скоро понял, как страшно без мамы. Как страшно разговаривать с ней только мысленно.
Какой я ее помню? Мне повезло, я был последним у нее, «поскребышем», как говорили у нас в деревне. И всю свою нерастраченную любовь она отдала мне. Жаль, по-настоящему понял это много позже. Казалось — обычная жизнь, всегдашние мамины добрые глаза, ее радость от моих успехов. Не было у нас частых поцелуев, сюсюканья, красивых слов. Но я всегда знал, что маме дорог. Она берегла меня, защищала.
Однажды, еще до школы — лет шесть было, мне больше — играл с приятелем. И забрались мы с ним на колхозный скотный двор. Коровы на выпасе, и мы — несмышленыши развели там большой костер. Случился пожар. Хлев обогрел, разборки были большие, неприятности для родителей огромные. Приятеля мать были смертным боем, до того, что изувечила. Врачи не спасли, мальчишка умер.
А моя мама прижала меня к себе, все гладила и просила Господа о помощи. Просила Его дать мне, неразумному, ума и не отпускала меня. Ответ за все держала сама.
Она много работала, днем в колхозе, вечером допоздна дома. Короткий сон, снова день, и все сначала. У нее не было зла на эту жизнь, она радовалась добру и горевала, когда приходила беда. Работала в колхозе в полеводческой бригаде. начиналась та работа с весны, когда за сеялками взвивались вихры пыли. И трудиться надо было днем и ночью. Летом — трава — сорняк лезла быстрее посевов. И под палящим солнцем, под дождем, в три погибели согнувшись, надо было заниматься прополкой. А подходила осень — жатва вручную. Я знал эту работу, у меня да же свой серп был. Однажды им порезал нечаянно палец, и шрам до сих пор так и остался. Мама жала хлеб, вязала колосья в снопы. (Иногда и я помогал ей, чем был невероятно горд.). а потом их свозили в гумно и молотили — иной раз просто цепями. Адова работа. Но маме приходилось выполнять и две такие.
Когда сестра Капитолина, которая работала дояркой, вышла замуж, оказалось, что из колхоза к мужу отпустить ее не могут, замены нет, некому передать ее буренок. Председатель колхоза имел право не выдавать паспорт, а без него никуда не уедешь. Таковы были законы советского крепостного права на селе. Мать по начальникам обила все пороги, но Капитолину согласились отпустить с условием: «Возьмите коров, которые обслуживает ваша дочь, ухаживайте за ними, тогда пожалуйста…» И ради дочери она пошла на это — выполнять двойную работа. Ей тогда были почти пятьдесят лет. В этом вся наша мама.
Деревенские звали ее Нюрой, но однажды я услышал, что правильно ее звать Анна. Узнав ошеломляющую новость, влетел домой и закричал:
— Мама, мама, ты не Нюра, ты Анна…
Она рассмеялась, прижала мо голову к себе и сказала:
— Правильно — Анна. Но все с детства меня зовут Нюрой. Это одно и то же.
— Но Анна же красивей, — сказал я.
— Ну вот и зови меня Анна, раз красивей.
Но для меня она осталась — мамой. Иначе я не мог называть ее. Это имя для меня самое красивое и святое.
И вот не мог я услышать, когда она меня звала в последний свой час. Уверен, что и места, где мы появились на свет, — они словно близкие люди, словно родители. Потому у
