Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков
Но вот возле будки показался черный дымок, и вслед из-за бугра на выемке выдвинулся черной точкой паровоз. Раздался резкий орудийный выстрел в утреннем морозном воздухе, и граната ударилась в черную землю пахоты в саженях 200 от нас. Опять удар, и опять граната высоко подняла кверху столб черной пыли и дыма.
Офицерский полк поднялся с привала – и заколыхались штыки. Повозки тронулись все быстрее и быстрее по дороге. С нашей стороны, откуда не было видно, тоже прогремел орудийный выстрел, другой, третий, и оттуда, где остановился в выемке поезд, неслись ответные удары. Мы отъехали уже далеко, но картина артиллерийского боя была перед нашими глазами.
В бинокль можно было хорошо разглядеть паровоз, стоявший на бугре, и ряд вагонов на повороте у выемки. Можно было видеть и разрывы снарядов. Один упал перед самим паровозом. Показались клубы черного дыма; поезд откатился назад, скрылся за бугор, и только черный дым, стелющийся по ветру, указывал на его быстрый отход. Солнце поднялось над горизонтом. Скользящие утренние лучи освещали широкую серую долину с искрящейся в солнечном сиянии водной поверхностью голубой речки. Мы сделали тяжелый ночной переход, но, несмотря на усталость, приходилось спешить все вперед, чтобы как можно дальше отойти от железной дороги.
Мы въехали в Кубанскую область. Селения и хутора, встречавшиеся нам на пути, резко отличались своими белыми хатами и ярко-красными черепичными крышами от донских селений с их дощатыми серыми строениями. Мы проехали, не останавливаясь, одно селение, и только в следующем небольшом поселке мы сделали привал.
Отыскивая, где бы остановиться и поесть, я зашел в белую маленькую хату на задворках среди огорода. Открыв дверь, я увидел старушку и с ней маленькую девочку. Больше никого не было в комнате. Жили ли они вдвоем в маленькой хатке, или другие ушли из дома, я не мог узнать. Старушка была глухая, а девочка оказалась такой запуганной при виде чужих людей, вошедших к ним с ружьями, что ничего не могла ответить. Старушка оказалась очень ласковой, сейчас же принесла нам сдобных пышек и сладкие печенья.
Что думала она о нас? Добрые мы или злые люди, куда едем, зачем – она не знала, но, накормив нас, дав нам напиться чаю, когда мы отъезжали от нее, она вышла на крыльцо и так же молча начала крестить нас своею костлявою, старческою рукою, и было что-то глубоко трогательное в этом крестном знамении, которым провожала проезжих людей эта старушка, оглохшая и молчаливая.
К соседней хате подъехал казак на вороном коне, быстро соскочил с седла, вошел в избу и через короткий срок вышел оттуда уже с винтовкою за плечами. За ним вышла жена с маленькими детьми провожать его в отъезд. Это был первый кубанец-доброволец, которого я видел в нашей армии. Он простился с детьми, с женою, лихо вскочил в седло, потом еще раз протянул ей руку и поскакал на своем вороном коне.
Обоз наш тронулся дальше. Уже вторые сутки мы были в непрерывном пути, продрогли, на привале не успели отдохнуть, но нужно было спешить.
* * *
Обоз назывался почему-то у нас «главными силами», тогда как он являлся главною обузою для армии. Нужно было охранять его, ждать лишнее время на переездах у железных дорог и при переправах через реки заботиться о его прикрытии, когда войска уходили вперед. Обоз являлся серьезным тормозом для боевых операций.
Не раз в обозе распространялись слухи, что генерал Корнилов хочет бросить нас и идти с одними войсками. Но слухи эти, как и все обозные слухи, были неверны. Генерал Корнилов заботливо относился к раненым и ко всем тем безоружным людям, которые связали свою судьбу с армией. Ни разу он не оставлял тяжело раненных в станицах, ни разу не допускал, чтобы обоз подвергся нападению большевиков; больше того, неудача под Екатеринодаром объяснялась тем, что не была двинута в бой с первых же дней бригада генерала Маркова, оставленная на том берегу Кубани для прикрытия обоза с ранеными.
Мы шли все вперед, отступать нам было некуда. У нас не было тыла, куда мы могли бы отойти. Мы были прикованы как бы к одной цепи, оторваться от которой было нельзя. Мы не знали, что будет завтра. Кто мог поручиться за то, что нас не накроют бронепоезда при переходе через железную дорогу, что мы не наткнемся на такие силы большевиков, с которыми нельзя будет справиться. Кто мог быть уверен, что никогда не дрогнут и не сдадут какой-нибудь десяток, два юнкеров, измученных, усталых в предшествующих боях, и большевики не прорвут нашу цепь. А достаточно было ослабеть одному звену, и все рухнуло бы.
Мы принуждены были везти раненых в весеннюю распутицу по непролазной грязи, трясти в повозках в гололедицу по камням замерзшей глины, оставлять дрогнуть от холода кое-как прикрытыми, а на стоянках в тесных и душных помещениях им не могли дать хотя бы временный покой.
Об каком-либо уходе не могло быть и речи, когда не хватало ни перевязочных средств, ни лекарств, а операции приходилось делать тут же на столе, в пыли и грязи комнаты. Не раз лазарет попадал под обстрел, а на следующий день, если не с утра после ночевки приходилось двигаться вперед на те же муки. Не говоря уже о физических страданиях, моральное состояние их было ужасно. Представьте себе, что должен переживать человек, который лежит с перебитой ногой и думает, что вот-вот ворвутся большевики, схватят, а он не в силах двинуться.
Сознание своей беспомощности страшит всеми ужасами ночного кошмара. Каждый бережно хранил несколько пуль в револьвере, чтобы покончить с собой. Состояние это так мучительно, что люди умоляли, чтоб им дали отраву, и были случаи самоубийства… А каждый мог быть завтра ранен и оказаться в таком положении. И веселый корнет, который любил шутить и так же беззаботен
