Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6

На завтра, в восемь часов, я вижу в своей комнате графа Пикколомини, который, ничего мне не объясняя, осыпает меня упреками. Я звоню, и появляется мой испанец. Граф просит его отослать, так как мы должны поговорить наедине. Я говорю, что он не понимает по-итальянски и у меня есть причины желать, чтобы он остался; но мой слуга все понимал.

— Вчера около полудня, — сказал граф, — ко мне вошли двое мужчин в сопровождении трактирщика, потому что, не понимая по-французски, они нуждались в переводчике. Один из них спросил меня, желаю ли я или нет выдать сразу 500 флоринов, что я вам должен, по тому фальшивому векселю, который они мне предъявили. Он сказал, что я должен отвечать сразу, да или нет, не рассуждая, ибо таков приказ, данный ему президентом полиции. Прижатый таким образом, я решил заплатить, но был очень удивлен, потому что этот человек сказал, что вернет мне вексель, только когда я назову, от кого его получил, потому что он фальшивый, и режим коммерции подразумевает, что следует найти изготовителя. Я ответил, что не знаю персону, которая мне его дала. Я сказал, что, для развлечения я затеял у себя в комнате небольшой банк в фараон, этот человек был приведен туда и вступил в игру этим векселем, и что он ушел, проиграв его. Я узнал после его ухода, что он пришел один и что никто из компании его не знает. Второй человек сказал, что я должен предпринять розыск, чтобы найти этого человека, в противном случае правосудие признает меня самого фальсификатором и предпримет против меня меры. Заявив мне это, они ушли вместе с векселем. Моя жена направилась после обеда к президенту полиции, чтобы высказать ему претензии, и он выслушал ее, вызвав переводчика. Ответ, который он ей дал, был таков, что его долг найти виновного в изготовлении фальшивки, что полиция на этом настаивает, и, кроме того, задета честь г-на Казанова, который может быть заподозрен как автор фальшивого векселя, и что торговец может выдвинуть против меня обвинение, чтобы постараться выяснить, кто подделал его подпись. Вы видите положение, в котором я нахожусь. Все зависит от вас; вы получили ваши деньги, выведите меня из затруднения. У вас есть друзья, походатайствуйте у них, и больше не будут говорить об этом деле.

Я ответил, что я не знаю, что делать, и закончил тем, что посоветовал ему пожертвовать мошенником, который выдал ему фальшивый вексель, или исчезнуть. Он ушел, сказав, что я об этом пожалею.

Мой испанец сказал мне, что слышал угрозы, и что я должен поостеречься; но я велел ему молчать, оделся и пошел к Эстер, где должен был поработать над тем, чтобы убедить ее в божественности моего оракула.

Она поставила мне вопрос, которым бросала вызов оракулу, и ответ на который должен был быть известен только ей одной. Здесь нельзя было положиться на удачу. Находясь в действительном затруднении, я сказал ей, что оракул может разгадать некий секрет, который ей, возможно, будет неприятно для меня открыть. Она отвечала, что ей нечего опасаться, и что я напрасно ищу отговорок. Но вот, наконец, счастливая идея, которая пришла мне на ум.

У Эстер имелась в ямочке на подбородке симпатичная родинка, очень маленькая, но заметная, окаймленная четырьмя-пятью тонкими коротенькими черными волосками. Этот маленький знак, который мы, итальянцы, называем желание , добавлял шарма ее красивому лицу. Зная, что все знаки такого рода, что виднеются у кого-то на лице, на шее или на руках, повторяются на частях тела, которые соотносятся с видимыми, я был уверен, что у Эстер должен быть знак, в точности подобный тому, что на подбородке, но в месте, которое порядочная девушка никому не показывает, и даже — такое может быть — она сама может не знать, что он у нее есть. В этой уверенности я решился удивить ее, ответив на вопрос, аналогичный этому, таким словам: «Прекрасная умница Эстер, никто не знает, что у тебя имеется знак, в точности подобный тому, что у тебя есть на кончике подбородка, в секретном месте твоего тела, предназначенном исключительно для любви». Эстер не нужен был перевод, так как она читала числа по мере того, как они выходили из-под моего пера, как будто это были буквы. Она сказала со спокойным и ясным видом, что мне не нужно знать, что означает этот ответ, и ей было бы приятно, если бы я его ей оставил.

— Охотно. Я даже обещаю вам не любопытствовать никогда по этому поводу. Мне достаточно того, что вы убедились.

— Я буду убеждена, когда увижу, что то, что содержится в ответе — правда.

— Вы полагаете, что мне неважно то, что говорит этот оракул?

— Я буду уверена, что вы забудете это, когда я сочту, что то, что он говорит, правда; но если это правда, оракул прав. Но вещь эта такая тайная, что о ней я сама не знаю. Вам не нужно ее знать. Это глупость, которая не может вас интересовать, но ее достаточно, чтобы убедить меня, что оракул наделен интеллектом, который не имеет ничего общего с вашими знаниями.

Чувство, возникшее взамен озорства, охватило меня и вызвало на глазах слезы, которые Эстер не могла воспринять иначе, чем мою к ней склонность. Слезы были вызваны раскаянием. Я любил ее, и вместе с тем обманывал; но, чувствуя свою вину, я меньше любил себя, и этим себе мстил.

Я не был, однако, уверен, что то, что мой оракул выдал Эстер, убедит ее в его божественном происхождении. Она должна была поверить в это сейчас, но могла тотчас разувериться, узнав, что соответствие между знаками на человеческом теле — вещь естественная и необходимая, и при этом исчезнет не только ее уверенность, но она сменится недоверием. Это опасение меня терзало, потому что любовь ослабевает, когда узнают, что ее объект недостоин уважения. Я мог только надеяться и продолжать. Не было уже времени отступать.

После обеда я ее покинул, чтобы нанести визит Рижербосу и поблагодарить его за то, что он для меня сделал у президента полиции. Что касается угроз Пикколомини, он посоветовал мне ходить на всякий случай с пистолетами и ничего не бояться в Голландии. Он сказал мне, что уезжает в Батавию на корабле, груженном на его деньги, и надеется поправить там свое состояние, которое пришло в расстройство, и у него остался только этот ресурс. Он предпринимает это путешествие без страховки, надеясь удвоить капитал. Если это ему не удастся, либо он потерпит кораблекрушение — в любом случае он погиб; так что он ничего не теряет. Он сказал мне это, смеясь, но так можно рассуждать, только находясь в отчаянии.

Моя дорогая давняя подруга Тереза Транти немало участвовала в его разорении. Она была в Лондоне, где занималась, как она нам писала, выгодными сделками . Она не звалась более Транти, но Корнелис. Это было имя Рижербоса, чего я ранее не знал. Мы провели час за написанием писем этой странной женщине, пользуясь оказией человека, направлявшегося в Лондон, как ему порекомендовал Рижербос. После этого мы отправились кататься на санях по замерзшему Амстелу, с огромной скоростью. Это развлечение, столь ценимое голландцами и очень утомительное на мой вкус, стоило дукат в час. После этого мы отправились есть устрицы, и затем зашли в музико[1], не ожидая никаких неприятностей, но вот что произошло дальше. Было явно решено свыше, что всякий раз, когда я предпочитаю некие развлечения обществу Эстер, со мной случается какое-нибудь несчастье. Войдя в музико, Рижербос нечаянно обратился ко мне моим именем; я заметил в этот момент, как одна из потаскух, что всегда околачиваются в этих залах, подошла поближе, внимательно меня рассматривая, и, несмотря на сумрачный свет, освещавший смрадную комнату, я узнал Люси, которую я уже видел в другом подобном месте год назад, и которая меня тогда не узнала. Я отвернулся в другую сторону, но напрасно: она подошла, заговорив грустно со мной, напомнила мне о себе, сказала, что рада видеть меня в столь цветущем состоянии, в то время, как мне должно быть грустно видеть ее такой, как она есть. Мне ее стало жалко, и я позвал своего друга подняться со вместе мной в комнату, где эта дева нас развлечет, рассказав свою историю. Люси не стала безобразной, — но чем-то, что еще хуже: отталкивающей. За девятнадцать лет, что протекли с тех пор, как я видел ее в Пасеан, все возможные виды разврата сделали ее такой. Она долго рассказывала нам свою историю, на самом деле очень короткую. Курьер из «Орла» увез ее в Триест, где оставался пять или шесть месяцев, живя с ней. Капитан корабля, влюбившись в нее, пригласил курьера, который считался ее мужем, поехать вместе с ней в Ксанту, где тот мог закупить товаров. На Ксанте курьер заделался солдатом и через четыре года дезертировал, оставив ее там, где она оставалась еще пять или шесть лет, торгуя своими прелестями. Она покинула Ксанту вместе с девушкой, очень красивой, в которую влюбился английский морской офицер, и переехала в Англию, которую покинула два или три года спустя, чтобы приехать в Голландию, где я ее и увидел. Она говорила, ни хорошо ни плохо, кроме своего родного языка, еще по-гречески, по-английски, по-французски и по-голландски. Она опустошила две бутылки за час, пока рассказывала нам свою грустную историю; она сказала, что живет с того, что зарабатывают красивые девицы, которых она держит, отдающие ей половину. Ее красота исчезла, единственным источником существования для нее стало быть сводней, ничего другого ей не осталось; бедной Люси было только тридцать три года, но выглядела она на пятьдесят, а женщинам столько лет, на сколько они выглядят.