Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Не знаю, хорошо ли я выразила чувство, заставившее меня написать это сочинение, но я желала бы этого, потому что оно чисто и достойно хвалы. Дело касается всех моих родных; но особенно муж мой требовал того, что выполняю теперь. Среди политических бурь порыв ветра нередко набрасывает покрывало на некоторые части славной жизни. Рука Жюно, защищавшая отечество двадцать два года, тлеет в гробу и не может приподнять этого покрывала, которым зависть и низость хотели облечь его и в могиле. Следственно, я, мать детей его, должна исполнить эту обязанность. Время наконец явиться каждому в настоящей своей роли. Роль Жюно была столь достойна императора Наполеона и его самого, что я должна распространить на всю жизнь его истину и свет, которые заставят судить о ней надлежащим образом.
Герцогиня Абрантес, урожденная Пермон
Глава I. Греческое происхождение мое и Бонапартов
Я родилась в Монпелье 6 ноября 1784 года. Наше семейство поселилось в Лангедоке на время, чтобы отцу моему было удобнее исправлять должность свою по финансовой части, полученную им при возвращении из Америки. Это временное жительство объясняет, отчего у меня есть в Монпелье друзья и нет родственников, хоть я и родилась там. Но я вспоминаю о Лангедоке как о своей родине и всегда почитала тамошних жителей своими земляками.
Мать моя, как и я, родилась на чужой земле. Предки ее удалились из Босфора в пустыни Тайгета, а оттуда переехали в горы Корсики. Представляю самое краткое описание моей фамилии.
Франция сделалась владетельницей Корсики по договору, заключенному ею с Генуей; но еще до того французские войска пытались, как союзники генуэзцев, завоевать или, вернее, покорить этот остров. Корсиканцев никогда не покорили бы, не соверши они сами великой ошибки, восстановив против себя греков из Паомии. Последние не могли простить им опустошения своих полей, пожара в своих домах и разрушения самого своего существования. Только такие серьезные причины могли подвигнуть их к мщению и принудить участвовать в покорении свободного народа, тогда как греки сами, в продолжение двухсот лет, противились великому народу, защищая свои права и независимость.
Греческая колония Паомия была населена семействами, принятыми под защиту генуэзским сенатом, когда под предводительством Константина Стефанопулоса бежали они от междоусобиц своей страны и оставили Манию с намерением отыскать убежище в Италии. Греки этой части Пелопоннеса повиновались тогда одному руководителю из своей среды, и начальником их всегда оставался Комнен, с тех пор как Георгий Никифор Комнен, последний из сыновей Давида II, был принят в Мании. Это случилось в 1476 году.
Константин Комнен, десятый правитель Мании, оставил в октябре 1675 года второе отечество свое и отправился разбить шатер на земле изгнания. За ним последовало три тысячи человек, которые предпочли изгнание рабству у мусульман.
Простояв некоторое время у берегов Сицилии, колонисты прибыли в Геную, где и была заключена сделка между сенатом и Константином Комненом. Когда все было подписано, колонисты снова сели на свои суда и прибыли на Корсику 14 марта 1676 года. Земли, принадлежавшие Генуэзской республике, были уступлены грекам на условиях, которые Константин обязался выполнять. Генуя сохранила ему титул потомственного главы этих земель. Также Комнены сохранили право носить цвета, веками принадлежавшие исключительно им: фиолетовый и багряный.
Вскоре Паомия была признана садом Корсики. Плодовые деревья самого превосходного качества, самые питательные овощи — всё было посажено, посеяно и взошло удивительно быстро во всех владениях колонии. Особенно хлеба оказались столь прекрасны и такого высокого качества, что покупать их приезжали со всех концов острова. Паомия сделалась эдемом среди пустыни. Генуэзская республика почитала долгом покровительствовать иностранцам, доставлявшим области существенные блага, и сенат дал им новые привилегии.
Но счастье колонии оказалось непродолжительно. Жители Вико и Ниоло стали завидовать благосостоянию новых колонистов и покровительству, какое оказывала им Генуя. Поля вновь были опустошены, дома преданы огню. Несчастья прежней их родины, казалось, преследовали изгнанников и в этом последнем убежище!.. Наконец они были вынуждены оставить Паомию и удалились в Аяччо.
Иоанн Стефанопулос Комнен, первый Комнен, родившийся подданным чуждой державы, человек замечательный и достойный, с отчаянием видел уход своей колонии в Аяччо. Сложив на груди руки, он глядел, как женщины, дети и старики оставляли убежище, основанное отцами их. Кто при виде такой картины не поклялся бы отмстить? Неужели мщение известно и приятно только одним корсиканцам?
У Иоанна было пятеро сыновей, из которых старший, Теодор Комнен, вступил в духовное звание и умер двадцати шести лет, только назначенный архиепископом Греческим в Риме. Он приходится мне двоюродным дедом.
Константин наследовал своему отцу. Столь же храбрый, как отец, он соединял с драгоценными свойствами Иоанна большее знание света и превосходное обращение, к которому привык, путешествуя по миру. Двенадцати лет он бывал уже во многих походах, а с семнадцати — предводительствовал греками Корсики. Константин умер в молодых летах, но и кратковременная жизнь его была усеяна скорбями и неприятностями, от которых сделалась очень тягостной. Следствием этого стало странное обстоятельство: он возненавидел свое происхождение. Благородный и независимый характер заставлял его находить унижение и скорбь во многом, что было бы незаметно для другого. Он никогда не говорил о своих предках и еще менее позволял говорить другим. Эта ненависть сделалась так сильна, что наконец он решился остановить свой род. Намерение его особенно утвердилось, когда, по присоединении Корсики к Франции, он испытал самые возмутительные проявления несправедливости. У него было четверо детей: три сына и одна дочь, мать моя. Он убедил старшего сына, Иоанна Стефана Комнена, вступить в духовное звание. Другой сын был послан в Рим и тоже назначен в католическое священство. Третий находился еще в таком юном возрасте, что не мог участвовать в великом решении братьев, однако и он был, наряду с ними, предназначен к безбрачию. Он должен был последовать их примеру, как скоро позволит это его возраст.
Мой дядя Димитрий, сделавшись старшим из братьев после принятого братом его Иоанном решения, не хотел вступать в духовное звание, потому что не чувствовал к нему никакой склонности, но Константин повторял: «Я хочу этого!», а для тех, кто знает внутренние обстоятельства греческих семейств, не будет удивительно, что Димитрий в конце концов
