Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
251
Усадьба генерала Моро в Америке.
252
Фуше, герцог Отрантский, был в Неаполе и усердно возбуждал против Наполеона врагов его… Истинная загадка для меня, как этот человек мог в то время овладеть императором до такой степени, что он отдал ему важное начальство над Иллирийскими областями.
253
Мужа моей сестры. Господин Жюно, мой деверь, отказался от подобного поручения.
254
Всякий раз, когда я приезжала в Женеву, я жила в Сешероне и занимала комнату во втором этаже, потому что оттуда видно озеро, Монблан и все ледники Шамони.
255
Тогда думали, что император уже в Берлине, но приближение союзников к Дрездену помешало этому.
256
Это действительно было воспаление в мозгу (une fi'evre ce're'brale, мозговая горячка). Ничего больше и не было… Всю голову Жюно покрывали раны, и последняя, полученная им в Испании, довершила опасность, в какой он был от прежних. Русские морозы во время отступления из России и тотчас потом палящий жар Иллирии ускорили конец.
257
Сестра его, княгиня Тишкевич, — добрая, умная, одаренная высокими качествами особа. Я предпочитаю ее многим французским княгиням.
258
Любопытное и малоизвестное обстоятельство, что император долго колебался, куда идти ему из Лейпцига — в Эрфурт или в Гамбург?.. Может быть, он избежал бы гибели, если бы соединился в Гамбурге с Даву.
259
В этот день Наполеон вернулся с Эльбы.
260
Он требовал также часть Италии для принца Евгения и Великое герцогство Бергское и княжество Невшательское для Бертье! Для Бертье?!
Примечание французского издателя
1
Почитаем за долг привести здесь для наших читателей то место из Записок господина Бурьена, о котором напоминает герцогиня Абрантес; иначе слова ее могут показаться непонятными.
«Когда мы стояли при Эль-Арише, я увидел однажды, что Бонапарт прогуливается с Жюно; это случалось нередко. Я находился на некотором отдалении, только, не знаю почему, глаза мои были устремлены на него во время их разговора. Генерал, всегда бледный, вдруг побледнел еще более обыкновенного; я не мог понять причины. В лице его появилось что-то судорожное, в глазах — что-то дикое; он несколько раз стукнул себя по голове. С четверть часа продолжался их разговор; наконец он оставил Жюно и пошел ко мне.
Никогда я не видывал его в таком недовольном, встревоженном состоянии. Я шел к нему навстречу, и когда мы сошлись, он сказал мне отрывисто и строго:
— В вас нет ни малейшей привязанности ко мне!.. Женщины!.. Жозефина!.. Если бы вы точно любили меня, то сказали бы все, что узнал я от Жюно! Вот истинный друг… Жозефина!.. А я за шестьсот лье… Вы должны были сказать мне об этом… Жозефина!.. Так обманывать меня!.. Она!.. Горе им! Я искореню это отродье смазливых блондинов!.. А с нею развод… Да, развод! Официальный развод!.. Я знаю все!.. Это ваша вина!.. Вы должны были сказать мне!..
Эти прерывистые, живописные восклицания, обезображенное лицо и переменившийся голос его слишком ясно показали мне, о чем разговаривал он с Жюно. Я понял, что Жюно увлекся нескромными откровениями и что если действительно госпожа Бонапарт была виновата в чем-нибудь, то он еще жестоко увеличил вину ее. Мое положение сделалось чрезвычайно затруднительно, но я, к счастью, сохранил хладнокровие и, когда первый порыв гнева уступил место некоторому успокоению, немедленно отвечал, что не знаю ничего похожего на то, что мог сказать ему Жюно; что если бы даже подобные слухи, часто порождаемые клеветой, дошли до меня и если бы я почел обязанностью известить его о них, то, конечно, не сделал бы этого в такое время, когда он находится за шестьсот лье от Франции. Я не скрыл и того, как непохвально, как невеликодушно кажется мне со стороны Жюно легкомысленное обвинение в адрес женщины, когда ее нет тут для оправдания или защиты себя; что невеликое доказательство привязанности — увеличивать домашними скорбями те чрезвычайные заботы, какие налагает на него военное положение при начале его отважного предприятия.
Он выслушал эти замечания мои довольно спокойно. Однако слово развод еще не раз вылетело из уст его, и надобно знать, до какой степени доходило раздражение души его, чтобы представить себе, каков был Бонапарт во время этой тяжелой сцены. Но я не остановился на том; я опять начал свои убеждения и напомнил, с каким легкомыслием всегда распространяли и собирали пустые рассказы, нескромную забаву празднолюбцев, достойную презрения душ сильных. Наконец, я говорил ему о славе его.
— Моя слава! — вскричал он. — Не знаю, чего я не отдал бы за то, чтобы рассказ Жюно был несправедлив — так люблю я эту женщину! Если Жозефина виновна, развод навсегда разлучит нас. Я не хочу быть посмешищем всех парижских сплетников. Я напишу Жозефу, и он объявит развод.
Он был еще очень раздражен, однако начинал утихать. Я воспользовался минутой успокоения и стал опровергать мысль о разводе, казалось, занимавшую его все больше. Я представил ему особенно, как неблагоразумно было бы брать на веру без всяких сомнений ложные известия и сразу писать брату. „Письмо могут перехватить, — сказал я, — а оно ведь будет отзываться минутой раздражения. О разводе есть время подумать и после, только поосновательнее“. Эти слова произвели на него действие, на которое я и не надеялся так скоро: он совершенно успокоился и после этого разговора не упоминал больше о предмете его. Но через две недели под Сен-Жан д’Акром он изъявил мне живейшее неудовольствие против Жюно и жаловался, как больно уязвил его тот своими нескромными открытиями, которые начинал он почитать изобретением злости».
