Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Герцогиня Абрантес

Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне

Текст печатается с некоторыми сокращениями и в новой редакции по изданию

© «Захаров», 2013

Том 1

Введение

В наше время все издают свои Записки; у всех есть воспоминания. Уже давно могла бы я, как многие другие, отдать дань прошедшему и представить множество любопытных и неизвестных событий той эпохи, на которую обращены взоры всех; но, признаюсь, эта всеобщая страсть еще не постигла меня. Мне даже было досадно всякий раз, когда я видела объявление о новых Записках: мне было прискорбно думать, что чуждый, равнодушный взгляд обращен на частную жизнь друга; что отношения его семейства, его вдовы и сирот отданы суждению и суду тех людей, которые представляют события по-своему…

Вскоре эта досада — сначала не более как чувство общее — сделалась чувством для меня личным. Мой муж — генерал Жюно, по заслугам получивший от императора Наполеона титул герцога Абрантес, — был столь приметным человеком во время различных правительств, предшествовавших возвращению Бурбонов, что не мог ускользнуть от внимания всех искателей сюжетов. Случай казался прекрасным: генерала уже не было, он не мог отвечать. И истории о нем посыпались отовсюду! Во всех издававшихся Записках и воспоминаниях говорили о нем добро или худо, но всегда одинаково несправедливо.

Вскоре вывели на сцену и меня саму. Я уже давно простилась со светом и принадлежала ему не более чем как мать семейства; но свет снова занимался мною и даже моей матерью, моим отцом, дедом, всем моим семейством.

Друзья мои и Жюно упрашивали меня отвечать; я не хотела, я противилась долго. Опровержение никогда не бывает написано спокойно; оно почти всегда отмечено страстью и потому становится смешно в устах женщины. Наконец, видя это множество книг, предназначаемых будто бы к созданию истории нашей эпохи, я спросила себя: не виновна ли я, дозволяя представлять вместо истины события искаженные, годы и числа перепутанные? Забывать добро, выдумывать зло, одним словом, утверждать многое, что может повредить памяти отца моих детей, памяти моего деда, моей матери?..

Признаюсь: когда я смотрела на эту книжную громаду, то весь детский страх, который мог удерживать светскую женщину, исчез перед обязанностью вдовы, дочери, матери. Эти священные обязанности заступают в нас место легкомыслия юных лет, по мере того как начинает тяготеть над нами рука времени.

Вот для чего составила я эти Записки, приведя в порядок множество воспоминаний, которые мне было тяжело возобновлять для себя. Я узнала свет в годы, обильные замечательными событиями; жила каждый день среди актеров великой политической драмы, занимающей Европу тридцать лет; потому, конечно, будет трудно мне не говорить о лицах, когда дела выставят их на сцену. Это может быть им неприятно; знаю, но что ж делать? Это необходимое следствие моды на Записки. Я сама была под анатомическим ножом людей, которые, не зная меня, говорили обо мне, одни злое, другие доброе, хотя доброе было заслужено мною не более худого и хотя эти люди никогда не видели меня и даже не знали, была ли я черноволоса или белокура, дурна или хороша, кривобока или стройна.

Я видела знаменитые эпохи. Я была тогда очень молода, но у нас не было ни детства, ни юности. По крайней мере, не помню, чтобы я радовалась в самой первой юности; не помню, чтобы во мне была беззаботность, которая делает бессильной скорбь и дает первому этапу жизни цвет, правда, изглаживающийся навсегда, но оставляющий следы не гибнущие. Едва появились у меня первые представления о жизни, как уже я должна была употреблять их на то, чтобы остерегаться лишнего слова или движения, ибо кто был тогда свободен от внешнего надзора? Беспрерывные опасения заставляли не только смотреть за собой, но еще и наблюдать других. Недоверчивость была насильственной, потому что была важна игра, и бо́льшая часть игроков ставили на нее свою голову. При ежедневном страхе мы не могли ни к чему оставаться равнодушными, и десятилетнее дитя становилось чутким наблюдателем. В таком мучении протекли годы моего детства. Но наконец личные опасности миновали: все вздохнули свободнее. Можно было составлять и выполнять предположения; воспитание пошло надлежащим порядком; мать семейства перестала трепетать за отца своих детей и могла посвящать им свои попечения.

Природа одарила меня довольно большой силой души. В то время, о котором я говорю, бедствия Франции достигли высочайшей степени. Я уже была не дитя и обожала свою страну. Тогдашние мои впечатления остались, может быть, самыми сильными. До тех пор были у меня внимательны слух и зрение; тогда перешла в них вся моя душа. Я наблюдала и слушала все с жадностью. Без сомнения, и образ воспитания способствовал развитию деятельной силы, которая искала себе пищи.

Меня учили весьма основательно с самого детства. Отец любил меня чрезвычайно нежно, знал мой характер и не хотел, чтобы я воспитывалась вдали от отеческого дома. Он сам занимался моим воспитанием. Его попечением я получала нравственную пищу, более существенную, нежели та, какую обыкновенно получает детство. Меня учили как мужчину. Брат, всеми средствами заменявший для меня несчастного моего отца, продолжал тот же образ учения, и под бременем его я не пала.

Говорили, что в наше время истреблены все правила и это нанесло жестокий удар воспитанию. Мнение несправедливое. Воспитание хорошего обращения — вот что понесло потерю, и столь великую, что никогда уже и не восстановится. Это прискорбно. Нет более той учтивости, той вежливости, которыми славились французы как образованнейший из всех народов, и это, может быть, в самом деле препятствует искренности отношений, соединяющих различные части общества. Следовательно, я гляжу на погибель этой изящной вежливости, бывшей у нас прежде, а теперь исчезнувшей, как на нечто значительно большее, чем пустые требования церемониала. Невежливость, даже нахальство заменили ее, между тем как нет откровенности и великодушия, которые заставляли бы прощать них.

С другой стороны, воспитание много выиграло от изменений в обществе. Нет сомнений, что революционное бешенство препятствовало в 93-м и 94-м годах заботиться о воспитании частном, ибо тогда все было ниспровергнуто. Но, что касается меня, я всегда находила в самом семействе своем превосходных учителей и не могу жалеть о себе.

Несмотря на то что молодые люди были лишены на какое-то время университетов и больших училищ, перед ними открывалось поприще более обильное. В эти времена смятений и бедствий молодое поколение, беспрерывно в борьбе с опасностями, часто принужденное видеть смерть, изгнание, переносить бедность, приневоленное к осторожности, ибо от нее очень часто зависела сама жизнь, — молодое поколение научалось тогда многому от величественного и ужасного зрелища, бывшего перед его глазами. Женщины приобретали осторожность в поведении и наблюдательность, а не прежнюю хитрость. Они видели, что истинные дарования и основательное образование становились двояко полезны, потому что давали хлеб. Мужчины приобретали любовь к славе и презрение к смерти, которые делали их непобедимыми. С такими-то людьми Бонапарт завоевал Италию и шел поколебать Древний Египет.