Наталья Муравьева - Гюго

Многие из тех, кто в 20-е годы шел плечом к плечу в рядах общего движения, стремясь преобразовать литературу, обратить ее «к природе и истине», двинулись после июльской революции новыми путями. От ослепительных романтических фейерверков и карнавалов — к суровой реальности, к срыванию масок и декораций.

Еще в декабре 1830 года, когда Гюго вместе со своими героями страдал и мечтал под сводами «Собора», вышла в свет книга Стендаля «Красное и черное». «Правда, суровая правда» — стояло эпиграфом к ней. В основу этого романа легли факты — отчет о судебном деле некоего юноши-семинариста, покушавшегося на жизнь женщины. Стендаль задумался над судьбой крестьянского сына, одаренного плебея, столкнувшегося лицом к лицу с обществом, враждебным разуму, таланту, человечности. И образ юноши-современника ожил на страницах его книги.

Человек и общество — эта проблема вставала все острее, влекла к себе писателей, вступивших на путь пытливого исследования человеческих душ и исторических судеб.

Познать, исследовать потайные пружины общества, создать в романах, повестях, новеллах художественную историю современной Франции — такой исполинский замысел уже зарождался в начале 30-х годов у Оноре Бальзака.

А познание вело к обличению. В романе «Шагреневая кожа», выпущенном Бальзаком через год после июльской революции, еще многое шло от романтизма с его символикой, приподнятой взволнованностью чувств, выходящим из берегов лиризмом, но уже зазвучала здесь главная струна Бальзака — его горькие раздумья над судьбой человека в «ледяной пустыне эгоизма», в мире, где талант, ум и чувство становятся товаром. Зловещие, искаженные алчностью черты властителей этого мира предстали затем перед читателями в других повестях и романах Бальзака — в образах ростовщика Гобсека, хищного накопителя Гранде.

И Проспер Мериме сбросил маскарадный костюм загадочной Клары Газуль. От средневековых сюжетов он вслед за своим старшим другом Стендалем повернулся к современности. Одна за другой появлялись во Франции его новеллы. Строгость чеканки, лаконизм, объективность повествования, отличавшие их, были своего рода реакцией на словесные бури, хаос чувств, феерию красок, присущие многим романтическим произведениям.

Реалисты и романтики глубоко различались по эстетическим принципам, по художественному методу.

Реалисты трезвее и беспощаднее смотрели на действительность, стремились к объективному познанию, чуждались приукрашивания и «приподымания» героев.

Романтики же порою превращали провозглашенную ими свободу творчества в господство вымысла над фактами, идеального над действительным.

И все же между реалистами и прогрессивными романтиками не было непроходимой пропасти. В творчестве реалиста Бальзака то и дело слышались отзвуки романтических увлечений его молодости. А в творчестве романтиков Гюго и Жорж Санд с годами нарастали реалистические черты.

Многое в те годы сближало, эти два направления литературы — общие поиски нового, общий протест против действительности и общие источники силы.

Одержав победу над «старым литературным режимом», писатели-новаторы — прогрессивные романтики и реалисты — совместными усилиями создавали новую французскую литературу. Каждый из них искал общественных идеалов, философской опоры, маяков, которые могли бы пролить свет на непроторенные дороги в будущее.

И романтики и реалисты отдавали щедрую дань утопиям своего времени.

Прогрессивных романтиков с их демократическими симпатиями, мечтой о свободе, жаждой высокого человеческого идеала особенно привлекали идеи Сен-Симона и Фурье.

Виктору Гюго была близка мечта Сен-Симона о некоем разумном государстве Будущего, во главе которого стоит «Ньютонов совет», «Совет мудрейших», составленный из лучших людей науки, промышленности, искусства. Ему казалась прекрасной идея мирного угасания общественных противоречий, устраняемых с помощью просвещения, силой проповеди. Он разделял протест Сен-Симона против жестокого общественного порядка с несправедливым распределением благ, с полюсами богатства и бедности, разделял и горячее сочувствие к «самому бедному и самому страдающему классу общества» — пролетариату. Но, как и сен-симонисты, Гюго еще не видел в этом классе самостоятельной исторической силы, способной преобразовать старое общество. Он видел в рабочих «страдальцев» и мечтал о реформах, которые могли бы облегчить их жизнь.

После смерти Сен-Симона последователи этого философа постепенно начали изменять дух его учения. Сен-симонизм все более проникался религиозными идеями. Общины экзальтированных «братьев» и «сестер», восторженных вплоть до галлюцинаций, оторванных от реальной борьбы народа мечтателей, стали в 30-е годы больше походить на религиозные секты, чем на политические организации.

Гюго не вступал в эти секты. Не уход в таинство самосовершенствования, не бегство в уединенную общину, а участие в большой жизни страны, влияние на ее судьбы — вот в чем видел он долг поэта. Все чаще стал он задумываться о возможностях непосредственного влияния на судьбы страны, о роли политического трибуна, которую он мог бы играть, оставаясь поэтом.

Он стоял вне партий, не хотел связывать себя какой-либо политической доктриной, опасался «крайностей». Республиканцы, члены «Общества друзей народа», возникшего позже «Общества прав человека и гражданина», мечтали о возврате к республике Робеспьера. Гюго же, признавая и оправдывая необходимость насильственного переворота в 1789 году, с опаской и осуждением относился к методам якобинской республики. Он верил, что положение народа можно облегчить и при существующем политическом порядке. Для этого, думал он, необходимо, чтобы талантливые и просвещенные люди приобщались к государственной жизни.

Стать государственным деятелем. Но как добиться этого? Чтобы сделаться депутатом от какого-либо округа, надо обладать «имущественным цензом», а его средства невелики: ни земельных угодий, ни собственного дома, ни солидных сумм на счету в банке.

Остается один путь — через Французскую Академию. Академик, даже неимущий, может быть избран депутатом и получить звание пэра.

Но нельзя становиться на новый путь, не определив своих позиций. Надо отдать самому себе, своим читателям (а может быть, будущим избирателям!) отчет в том, каковы его убеждения и как он к ним пришел.

Гюго перелистывает старые комплекты журнала «Литературный консерватор», перечитывает свои дневники, заметки, статьи, записи, сделанные им в дни июльской революции. Из всех этих материалов он создаст книгу. Это будет его исповедь, политическое кредо, сюда войдет «Дневник юного якобита 1819 года» и рядом с ним «Дневник революционера 1830 года». Книга отразит путь его исканий. От первых лет Реставрации до Июльской монархии, от юношеского роялизма, от преклонения перед образцами и традициями — к борьбе за литературную революцию, к литературному и политическому либерализму.