Я не вру, мама… - Тимур Нигматуллин
– Нет, – ответил дядя Наум. – Ты бы еще голых баб повесил, их бы тоже рассматривали. Что ему еще тут делать? Тем более там его одноклассница. Он ее любит.
– Любит?
– С первого класса.
– С первого? – удивился дядя Алик. – Ну если с первого… тогда ладно. Я тоже одну любил с первого класса.
– И?
– Фотоаппарат купил.
– Зачем?
– Фотографировал ее.
– А она?
– А она, – вздохнул дядя Алик, – а она сказала: «Одними снимками сыт не будешь» – и вышла замуж за Борискина.
– Из гороно который?
– Угу, – кивнул дядя Алик. – Будь здоров!
– За Борискина! – поднял стакан дядя Наум. – Пусть живут счастливо!
– И без искусства, – мрачно добавил дядя Алик.
К концу второй бутылки дядя Алик уснул. Он лег на лавочку и поджал ноги. Фотоаппарат свисал с его шеи, немного не доставая до земли.
– Пусть спит, – укрывая его треногой, сказал дядя Наум, – ему так лучше. Пойдем к реке?
Мы пошли к реке, прихватив с собой недопитую банку пива. Дядя Наум нес ее под мышкой, периодически оглядываясь на спящего фотографа.
– Страшное зрелище, – произнес он, отпивая из банки, – старый фотограф, который любит женщину, которая живет с Борискиным, одиноко спит на лавочке в пустом ноябрьском парке. В его фотоаппарате нет пленки, он укрывается треногой былых побед и ему снится сон. Какой?
Я зажмурил глаза и представил сон фотографа. Молодой дядя Алик стоит с женой Борискина в парке и держит на руках маленькую девочку с алыми бантами. Жена Борискина нежно обнимает дядю Алика и влюбленно смотрит ему в лицо. Затем к ним подходит фотограф, который и есть Борискин, и говорит: «Одними снимками может быть сыта только птичка, и она сейчас вылетит». Дядя Алик, жена Борискина и дочка улыбаются, и в эту секунду раздается сильный взрыв…
– Ничего, – сокрушенно сказал дядя Наум, разглядывая осколки разбитой трехлитровой банки, – к счастью, у нас есть еще водка.
Река в ноябре холодная. Ледяная. Ветер разогнал всех рыбаков с дамбы и пытается прогнать нас, нагоняя волны в нашу сторону. Волны разбиваются о бетонную плиту меньше чем в метре от нас. Я бросаю камни в Ишим, пытаясь побить рекорд Иваниди в восемнадцать лягушек.
– У тебя когда день рождения? – спросил дядя Наум.
– В апреле. А у тебя?
– В январе.
– А сегодня что? – Я перестал кидать камни и сел рядом с дядей Наумом. – Зачем придумал?
– Веселья хотел, – ответил он и хлебнул водки из горлышка, – не вышло.
Я вспомнил про фотографии и счастливые лица людей.
– Может быть, не в лавочках дело? – спросил я.
– А в чем? – Дядя Наум занюхал рукавом выпитое. – Хотя, может, и не в лавочках.
– Тебе сколько лет в ноябре?
– Сорок было, – посмотрел на меня дядя Наум, – сорок уже.
– А если бы у дяди Алика была пленка?
– И что? – не понял дядя Наум. – Были бы фото тогда.
– Какие?
– Ну какие… Ты камни кидаешь. Я с бутылкой. Дай камень. – Он протянул руку и выбрал серый плоский камешек. – В лавочках дело… в лавочках… Все равно найду ту, которая будет сидеть и читать книгу в ожидании моего пиджака!
Он резко замахнулся и молнией запустил камень над водой.
– Считай, – сказал дядя Наум, запрокидывая голову, – а я добью!
Лягушка подскочила двадцать два раза и на другом берегу Ишима вспугнула воробьев.
На обратном пути я посмотрел на лавочку, где мы оставили фотографа. Дяди Алика уже не было. В кустах боярышника мелькнул чей-то силуэт. Сквозь надвигающиеся сумерки я не смог понять, что держал человек в руках: треногу или лук. Но то, что у этого человека лицо перемазано сажей, – это было точно.
Глава 5
Родина
Каждый год сразу после осенних каникул мы спасали Родину. С первым выпавшим снегом она просила нас о помощи, давая клятвенное обещание, что не забудет об этом. Родина, как уснувший на улице бродяга, замерзала под снегом, и, конечно, мы спешили ей помочь!
– Пока вы школьники, – Тарковская, словно генерал перед новобранцами, вышагивала вдоль построенных на общей линейке классов, – пока вы молоды, Родина не просит от вас больших жертв.
– А мы и не дадим ей нас убить! – выкрикнул из строя кто-то из старшеклассников.
– Нету больше той Родины!
– Развалилась!
– Хватит с нас жертв!
Выкрики раздавались со всех сторон, и Тарковская замолчала. Старшеклассники начали снимать комсомольские значки и швырять их на пол. За ними последовали пионеры, бросая галстуки под ноги. Вскоре мозаичный пол центрального коридора школы оказался усыпан алыми, как лужицы крови, островками, между которыми, будто созвездия, мерцали россыпи значков.
– Мы не рабы! – снимая галстук, воскликнула Махметова.
– Пусть Родина сама себя спасает, – рванул узел Алиев.
– Муратов, а ты? – аккуратно развязывая галстук, спросила Алиса. – Ты разве не с нами?
Я потрогал шею: галстук был забыт дома. Разве что воротник с пуговицами швырнуть под ноги Тарковской и закричать про Родину. Но почему-то стало стыдно. Стыдно видеть, как Тарковская – сама Тарковская, гроза школы, Сталкер! – жмется к стене, растерянно что-то бормоча. Будто виновата перед нами, что мы больше не хотим помогать Родине. Мама обычно в таких случаях говорит: «Где-то я тебя упустила, сынок. Где? Я всегда учила тебя добру, вежливости, состраданию. Читала тебе книги, старалась привить лучшее… Так когда же я тебя упустила?»
Смотреть на Тарковскую было больно. Строй школьников разваливался на глазах, и оставалось совсем немного, чтобы кто-нибудь вышел из него. Первым покинул линейку 11 «В». За ним гуськом ушли другие классы, наступая на алые галстуки и значки. Десятые, девятые, восьмые… Наш класс потянулся за остальными и вышел с линейки. Через пару минут в коридоре остались лишь ничего не понимающие первоклассники, классные руководители, я и Гога с Магогой.
– Перемирие, – подмигнул мне Гога, – такое вокруг творится, надо держаться вместе!
– Что вообще происходит? – ошарашенно крутил головой Магога.
– Исход рабов, – сказал я.
– Откуда?
– Гораздо интересней куда, – раздался над нами голос Тарковской. – А вы почему не ушли?
Гога с Магогой одновременно пожали плечами.
– Чтоб еще раз на второй год остаться? – задал вопрос Гога.
– Мы не хотим! – заявил Магога.
Тарковская вздохнула и направилась ко мне. С каждым ее шагом моя жалость к ней улетучивалась.
– Ну а ты, Муратов? Ты почему остался?
– Галстук дома забыл.
– А если бы не забыл?
Я промолчал. Да и что говорить: о том, что галстук я постоянно дома забываю, она и так прекрасно знает. А правду в
