Любовь в Венеции. Элеонора Дузе и Александр Волков - Коллектив авторов
Дузе была очень щепетильна и не любила, чтобы подробности о ее личной жизни появлялись па страницах печати. Она глубоко страдала от нездорового любопытства, вызванного необоснованным предположением, будто в романе точно и скрупулезно описаны ее отношения с д’Аннунцио. На самом деле все, о чем рассказывалось в романе, было плодом творческой фантазии поэта, толчком для которой послужило несколько автобиографических фактов. Из уважения к искусству и к творческой свободе поэта, а также, не желая уронить достоинство женщины и артистки, она ничего не сделала, чтобы помешать выходу в свет книги, и ее верность «договору» не поколебалась ни на йоту и после издания «Огня».
С 13 марта 1900 по 6 февраля 1901 года, за исключением летних месяцев – июля и августа, Дузе пробыла за границей в длительном турне, играя главным образом пьесы д’Аннунцио. Поэт присоединился к ней в Вене, где она гастролировала с 27 марта по 13 апреля и где ей была оказана «высокая честь»: она получила приглашение сыграть в «Бургтеатре» в присутствии императора Франца-Иосифа. Впервые в истории этого придворного театра в нем давала спектакль иностранная труппа. Дузе выступила в «Джоконде». По ее желанию кассовый сбор от спектакля был передан дому для престарелых артистов «Бургтеатра».
Из Вены она отправилась в Берлин, потом играла во Франкфурте и Лондоне[247]. С конца августа Дузе в Женеве, с которой она начала новые гастроли по Европе. За Женевой последовали Люцерн, потом Берлин, Франкфурт, Майнц, Висбаден, Мадрид, Лиссабон. С 21 января по 5 февраля она играла в Ницце, а 5 и 6 февраля – в Каннах. Возвратившись в Италию, Дузе снова объединилась с Эрмете Цаккони, и со 2 марта по ю мая они совершили турне по главным итальянским городам, имея в репертуаре «Мертвый город».
После премьеры пьесы в Милане Дузе повезла «Мертвый город» в Геную, затем в Болонью, во Флоренцию, в Рим, и, наконец, 8 мая он был поставлен на сцене венецианского театра «Россини», где, как это уже случилось однажды с «Джокондой», на долю спектакля выпал огромный успех, волнующий и неожиданный. Здесь, в Венеции, Дузе встретилась с д’Аннунцио и в сентябре провела с ним несколько дней на Эвганских холмах. Затем поэт возвратился в Сеттиньяно, чтобы закончить «Франческу да Римини». 10 октября он прочитал ее в первый раз тесному кругу друзей и актеров, которые должны были принять участие в постановке.
Дузе уделяла трагедии все свое внимание, вместе с автором изучая каждую, даже самую незначительную деталь. Одна только постановка, пышная и богатая, как этого требовала пьеса, обошлась ей в неслыханную по тем временам сумму в 400 тыс. лир. Репетиции были долгими и очень трудными, премьера спектакля без конца откладывалась. «Д’Аннунцио превратился в директора, актера, сценографа, костюмера, хореографа, учителя фехтования», – писал Марио Кореи[248] в своих заметках об этом памятном спектакле. После того как расстроилось наладившееся было сотрудничество с Фортуни[249], художником-постановщиком стал Ровескалли[250], работу над декорациями взял на себя Адольфо Де Каролис[251], подготовка бутафории была поручена флорентийскому резчику Андреа Баччетти[252]; кроме того, имелся техник для изготовления большого количества оружия, и даже на должность парикмахера пригласили парижскую знаменитость, ни больше ни меньше как президента Французской академии парикмахерского искусства.
Роль Паоло, героя-любовника, исполнял Густаво Сальвини[253].
Премьера, состоявшаяся д декабря 1901 года в римском театре «Костанци», прошла, если так можно сказать, довольно спорно. Доменико Олива[254] писал в «Джорнале д’Италия»: «Было столько противоречивого, и это бросалось в глаза: бешеные аплодисменты очень многих зрителей смешивались с откровенным неодобрением, с ироническими смешками, свистом, так что приговор публики можно считать крайне сомнительным». И далее он отмечал: «Дузе играла великолепно. Нельзя было не наслаждаться ее божественным голосом, исполненным нежности и особой, только ей свойственной одухотворенности, словно озарявшей и умиротворявшей слушателей…»
Пьеса дала повод для карикатур, вызвала бесконечные споры, но в конце концов откровеннее всех высказалась о ней сама Дузе в письме к другу д’Аннунцио, Теннерони:
«Уважаемый синьор Теннерони, я готова сдержать данное мною слово и сделать все, что необходимо. Если необходимо, чтобы я выполнила свое обязательство, я его выполню в отношении тех немногих итальянских городов, которые были оговорены. После этого, в феврале, я уеду за границу. Если же для пьесы полезнее, чтобы пока воздержались от ее постановки, поскольку она не отвечает ни желаниям автора, ни ожиданиям, возлагавшимся на нее, ни требованиям многих знатоков театрального искусства из тех, что нас окружают, ни надеждам друзей, ни тем критериям, которые предъявляет к искусству миланское издательство, ни вкусам римских критиков, то я, повторяю, безусловно готова сделать то, что пошло бы на пользу пьесе, и прежде всего немедленно уехать и снова вместе со своей труппой начать скитальческую жизнь…
Если же я и в самом деле допустила какую-то ошибку в трактовке "Франчески", если я ставлю ее не так, то, конечно, исправлю свою ошибку.
Если же ошибка проистекает из ограниченности, или глупости, или неправильного суждения так называемых судей, то тут не о чем разговаривать.
Вот что я хотела сказать, и, надеюсь, не напрасно.
Э. Дузе».
Немного сокращенная и ставшая от этого более сценичной, «Франческа» была показана еще в некоторых городах Италии, где встретила более благоприятный прием. Но даже на последнем спектакле, состоявшемся 27 марта 1902 года в венецианском театре «Россини», в зале раздавались не только аплодисменты.
Свою «Франческу да Римини» д’Аннунцио посвятил «божественной Элеоноре Дузе». Хотя ненасытная жажда независимости и наслаждений мало-помалу отдаляла поэта от его знаменитой подруги, он тем не менее понимал, как много она может ему дать. В предисловии к своей трагедии он писал: «Это она на звонкий мой смычок, скрутивши, новый волос натянула и заново покрыла канифолью, чтобы мощнее звуки издавал…» И в заключение восклицал: «Пусть вечно в тайниках души твоей трепещет, негасим, огонь священный».
Дузе хранила в сердце этот «священный огонь», и чем больше душевных сил она отдавала, ничего не ожидая взамен, тем возвышеннее становилось ее чувство.
Долгие годы она искала и всегда надеялась найти такую пьесу, из которой нельзя было бы выкинуть ни слова. Со временем игра ее становилась все прозрачнее, все музыкальнее; перегорело то, что приводило прежде к чрезмерно бурному проявлению эмоциональности. Не покидавшая ее печаль придавала ее игре особую мягкость и глубину.
Одни говорили по этому поводу, что она многое обрела, другие утверждали – что утратила. Она никого не слушала и шла своим путем. И
