Дочь Аушвица. Моя дорога к жизни. «Я пережила Холокост и всё равно научилась любить жизнь» - Това Фридман
Когда перекличка закончилась и мы вернулись в бараки, эсэсовцы сделали свой ход. Поскольку все цыгане призывного возраста были заперты в вагонах для скота и направлялись на север, теперь в Zigeunerfamilienlager остались пожилые и больные мужчины, а также женщины и дети. В общей сложности 2890 наиболее уязвимых представителей населения. Охранники раздали им хлеб и салями и сказали, что их везут в другой лагерь. В рамках уловки эсэсовцы погрузили их на грузовики и отвезли менее чем за полтора километра в газовую камеру рядом с Крематорием V, окруженную соснами. Их тела были сожжены в открытых ямах.
По приблизительным оценкам, во время Холокоста погибли от 300 000 до 500 000 цыган. Как и евреям, им не было места в этнически чистом мире Адольфа Гитлера. Объявленные Untermenschen, недолюдьми, евреи находились в самом низу искаженной расовой пирамиды фюрера. Цыгане помещались прямо над ними. Гитлер хотел, чтобы Третий рейх был населен «господствующей расой» арийцев — голубоглазыми, светловолосыми людьми нордического происхождения — и физически уничтожал тех, кого считал представителями низших каст.
Человеческая раса имеет множество вариаций, и нас всех объединяет нечто большее, чем то, что нас разделяет. Исходя из собственного горького опыта, я могу заверить любого, что, когда нас сжигают, все мы пахнем одинаково: евреи, цыгане, гомосексуалисты, люди разных цветов кожи — все те, кого Гитлер пытался уничтожить.
Этот запах. Забыть его невозможно. Мне просто нужно закрыть глаза, и почти восемьдесят лет спустя воспоминание ворвется в мои ноздри. Он останется со мной до последнего вздоха, как и непреодолимое чувство страха и голода, с которым мы боролись в Биркенау.
Вскоре после того как цыганский лагерь ликвидировали, состоялась одна особая перекличка. Мои ноги устали; мы уже несколько часов стояли на улице на жаре, и я понятия не имела, который час. Солнце стояло высоко в небе, и возле наших бараков не было тени. Должно быть, все происходило днем, и мы стояли там с тех пор, как съели то, что считалось завтраком: теплый непонятного происхождения напиток и кусок хлеба. Сколько еще мне придется стоять вот так на одном месте? Все женщины-заключенные из барака, где я спала с мамой, были выстроены в ряды по пять человек. Это была одна из самых долгих перекличек, которые у нас когда-либо были. Я потеряла счет тому, сколько раз староста нашего барака пересчитывала нас. Каждый раз, когда она считала, получалось одно и то же число. Это означало, что из нашего барака никто не пропал. Но, возможно, заключенные пропали из какого-то другого барака этого огромного комплекса. Возможно, одному или нескольким заключенным удалось спрятаться под электрическим забором и теперь они предприняли попытку вырваться на свободу.
Перед заборами по периметру бежала полоса нейтральной земли, четко обозначенная знаками с изображением черепа, скрещенных костей и надписью «Стой». Немцы расстреляли бы любого, кто зашел в эту зону смерти. Нацисты настоятельно отслеживали, чтобы заключенные умирали так и тогда, как они решат, не по собственной воле. Несколько раз ночами меня будила стрельба, на следующее утро неизбежно следовали плохие новости. Побеги приводили немцев в ярость, не в последнюю очередь потому, что они не хотели, чтобы доказательства их преступлений дошли до американцев, англичан или русских, которые медленно, но верно сжимали свои тиски вокруг Третьего рейха. На следующий день после того как мы прибыли в Биркенау, тела пяти человек, застреленных при попытке к бегству, были вывешены у входа в мужской лагерь, чтобы отбить у других охоту даже думать об этом.
У женщин в нашем бараке побеги вызвали смешанные эмоции. Конечно, все они надеялись, что беглецы ускользнут от преследователей и доберутся до безопасного места. Побег считался поступком мужественным, но предсказуемо безрассудным, ведь многим так и не удалось убежать дальше заборов — там их всегда и ликвидировали. Но когда весть о побеге просачивалась в наш барак, превалировало всегда чувство раздражения — заплатить за их храбрые попытки должны были мы, оставшиеся. Нам урезали рацион питания, или, как в тот день, мы были вынуждены стоять по стойке смирно на бесконечной перекличке, переминаясь с ноги на ногу, пока конечности не сведет судорогой, в страхе, что нас сейчас за что-нибудь накажут. Обычно на перекличке я старалась стоять сзади, чтобы не привлекать внимания. Но в тот раз я случайно оказалась в первом ряду. После долгих часов простоя я начала кружиться, не сходя, впрочем, со своего места. Моей ошибкой было повернуть голову и посмотреть назад.
Внезапно передо мной появилась высоченная женщина-охранник. Она была членом SS-Gefolge, что буквально означает «Окружение СС». Эта женщина была не менее страшной, чем ее коллеги-мужчины. Во всяком случае, она была даже еще более зловещей, учитывая, что на ней была юбка и нацистская эмблема на левой стороне униформы, на уровне груди.
Женщина вытащила меня из очереди и начала бить по лицу. Она била меня по щекам открытой ладонью. Сначала с одной стороны, потом с другой. Мне пришлось поднять к ней лицо. Я знала, что именно этого она от меня и ожидала. Я взглянула на маму, и мама посмотрела на меня, но ничего не сказала, потому что не знала, какими будут последствия. Ей пришлось молчать, хотя ей и хотелось прийти мне на помощь. Я знала, что она не может вмешаться, но мы общались глазами.
«Держись», — говорили ее глаза.
Удары продолжали сыпаться. Охранница СС била в полную силу. Я смотрела ей прямо в лицо и думала про себя: ты можешь бить меня, пока не убьешь, но ты никогда не узнаешь, как мне больно.
Мои щеки горели огнем, но я отказывалась плакать. Даже в столь юном возрасте я была намерена ни при каких обстоятельствах не стать жертвой. Я тогда не знала, что означает слово «сопротивление», но внутренне я прекрасно его чувствовала.
