Дочь Аушвица. Моя дорога к жизни. «Я пережила Холокост и всё равно научилась любить жизнь» - Това Фридман
Вскоре после того погружения в канализацию меня начало тошнить. Многомесячное гнилье, очевидно, было полно всевозможных бактерий и микробов. Однажды, проснувшись утром, я в ужасе поняла, что ничего не вижу. Затвердевшая корка гноя склеила мои ресницы — еле-еле мне удалось разлепить один глаз.
Затем, пару дней спустя, я проснулась с горевшим огнем горлом — оно было очень сухим и опухшим. Мои зубы, казалось, были прикручены друг к другу, а челюсть сомкнулась намертво, даже съесть ничего не получалось. Мне было очень страшно. В свои несчастные пять лет мне хватало опыта понимать, что больных людей убивают. Я была так напугана, что даже маме не сказала. Я боялась, что кто-нибудь подслушает наш разговор, и я исчезну. Мои глаза снова слиплись от гноя, и я держалась за койки, пытаясь передвигаться.
Мама вскоре заметила, что я нездорова, но впервые в своей жизни она не смогла повлиять на то, что произошло со мной дальше. Все вышло из-под ее контроля, когда другие женщины в бараке тоже поняли, что я больна. Все они были ослаблены, вполне оправданно боялись заражения, и меня забрали.
Глава 12. Сама по себе
Концентрационный лагерь Биркенау, оккупированная немцами Южная Польша
АВГУСТ 1944 ГОДА / МНЕ ПОЧТИ 6 ЛЕТ
Проснувшись, я понятия не имела, где нахожусь. Я все еще ощущала свое тело, могла видеть и слышать, уже хорошо, но чувствовала себя странно: было тепло и удобно. Я лежала одна на односпальной кровати. В последний раз, когда я была в сознании, я не могла открыть веки, но теперь они двигались свободно — такое облегчение. И то ужасное чувство, что у меня свело челюсти, тоже прошло.
— Ну вот ты и проснулась наконец, — произнес ласковый женский голос.
— Где я?
— Ты в лазарете. Ты была очень больна. Но теперь ты идешь на поправку.
— А мама?
— Она недалеко отсюда. Тебе придется какое-то время полежать в постели, пока к тебе не вернутся силы.
Не знаю, как долго я была без сознания, может быть, несколько дней, а может, и неделю или больше, но теперь пик заболевания остался позади. Я заболела скарлатиной и дифтерией одновременно. И та и другая были довольно распространенными детскими недугами в первой половине прошлого века. Скарлатина заразна, провоцируется бактериями и вызывает высокую температуру и боль в горле. Дифтерия также вызывается бактериями. Она поражает дыхательную систему, эту болезнь прозвали «ангелом-душителем», потому что в худших случаях она делает именно это — душит ребенка до смерти.
Мне вдвойне повезло остаться в живых: я пережила две потенциально смертельные болезни. Что еще более важно, я пережила болезнь в принципе; учитывая практику нацистов по отбраковке слабых и немощных и их безжалостное убийство детей, то, что все еще дышу, было просто поразительно.
История говорит, что лазареты в лагерях, подобных Биркенау, часто обслуживались заключенными-евреями, которые в довоенной жизни были медиками. И несмотря на постоянную угрозу смерти, медсестры и врачи в лагерях соблюдали священную клятву — лечили пациентов в меру своих возможностей. Там, где могли, они маскировали симптомы больных, скрывали их от нацистских надзирателей, чтобы, несмотря ни на что, их пациенты могли покинуть лазареты и получить шанс выжить. Это был их личный акт сострадания и сопротивления.
Я восстанавливалась в лазарете еще неделю, а потом и мне пришло время уходить. Я надела хлопчатобумажное платье-сорочку, которое мне выдали, когда я прибыла в лагерь. При этом я даже избавилась от неудобной обуви. Медсестра отправилась на поиски другой пары и вернулась с высокими белыми туфлями на шнуровке. Я засунула в них ноги и в замешательстве встала у кровати.
Медсестра вопросительно посмотрела на меня.
— Ты не знаешь, как их надевать, да?
Я кивнула. Оказалось, я надела правую туфлю на левую ногу и наоборот.
— Сколько тебе лет? Пять с половиной? Девочка твоего возраста должна уметь обуваться.
Она показала мне, как это делается. Затем она взяла меня за руку.
— Пойдем со мной. Мы пойдем в новый барак.
— Вы отведете меня обратно к маме? — спросила я.
— Нет, теперь ты будешь жить в Детском лагере.
Мое сердце заколотилось, так я была огорчена известием о том, что мы с мамой расстанемся. Я уже привыкла к тому, что в больнице я одна, но там было комфортно находиться. Теперь же я не могла до конца постичь всю чудовищность того, что значит быть совершенно одной.
Моя война вот-вот должна была принять совершенно иной оттенок. Я и не подозревала, что все, через что я прошла за последние четыре года, было всего лишь подготовкой к этому моменту. Единственным оружием, которым я обладала, были события, которые я наблюдала, и уроки, которые я извлекла. Теперь приходилось жить своим умом, выживать за счет наблюдательности и инстинкта самосохранения. У меня не было другого выбора, кроме как стать самодостаточной и жизнеспособной. Я помню, как мне было грустно, что меня не вернут маме, но я не плакала. Я не собиралась делиться своими эмоциями ни с кем другим.
Мы вышли из лазарета и направились к трубам, извергающим дым. Мне казалось, что все пристально смотрят на меня, когда я шла с медсестрой в своих белых ботинках на шнуровке. Мне не нравилось направление, в котором мы двигались. Запах становился все сильнее.
Но потом мы повернули направо, пересекли дорогу и срезали по железнодорожным путям перед пыхтящим паровозом. Мы подошли к забору из колючей проволоки с большими деревянными воротами. Медсестра поговорила с охранником, показала ему бумагу, и нас пропустили. Я не знала, где мы находимся. Но теперь знаю. Мы были в бывшем Zigeunerfamilienlager — семейном лагере цыган. Мы шли по прямой около пяти минут или около того. По обе стороны от меня стояли безымянные бараки, похожие на амбары. Мне было интересно, как далеко мы зайдем, потому что лагерь, казалось, тянулся бесконечно. Но после того как мы прошли мимо прачечной справа от нас и уборной, воняющей на летней жаре, слева, мы достигли места назначения.
Барак номер одиннадцать в детском лагере. Медсестра ввела меня внутрь, резко повернулась и вышла.
Я очень удивилась тому, как много там было других детей. На первый взгляд их казалось 50–70 или около того. Один или двое были меньше меня, но большинство были крупнее и старше. Откуда они все взялись? Неужели они прятались в лагере? Получается, я была не единственным еврейским ребенком в мире? Но где же были их родители?
