Карина Добротворская - Блокадные девочки

В Москву приехала Джоан Джульетт Бак – бывший главный редактор французского Vogue. Я помню ее в роли злобной директрисы кулинарной школы Le Cordon Bleu в «Джулии и Джулии». Той самой, которая говорит Мерил Стрип, что та никогда не научится готовить. И еще, конечно, помню ее фотографии на страницах письма редактора во французском Vogue. Лицо такой красивой лепки с характерным носом и пронзительными светлыми глазами забыть невозможно.

Обедаем с Джоан в Vogue-кафе, она спрашивает: «Почему в истории русского театра столько мизансцен, построенных вокруг обеденного стола?» Я отвечаю, что, наверное, вся русская, а потом и советская жизнь вертелась вокруг стола. Эти бесконечные чаепития, во время которых разбиваются сердца, эти горы закусок, эти ночные кухонные посиделки. Эта невозможность коктейлей, это неумение есть на весу, эта нелюбовь к фуршетам. Я помню, как мы с Сережей Добротворским, собираясь праздновать защиту моей диссертации, решили устроить все в нашей съемной большой квартире на 2-й Советской. Договорились, что будет фуршет – легко и по-европейски. Но минут через десять неловкого переминания с ноги на ногу наши профессора и профессорши отставили бокалы и принялись сдвигать столы.

И где еще самой популярной книгой главного структуралиста страны могли стать «Великосветские обеды?».

Андрей Курилкин прислал мне очередную ссылку на очередной блокадный дневник, куски из которого публикует Openspace. На сей раз – дневник питерской девушки Елены Мухиной. Ужасно, но я столько прочла блокадных воспоминаний и дневников, что меня уже мало что трогает. Больше всего меня почему-то удивляет, что девушка с фамилией Мухина пишет: «Подохнем мы все, как мухи».

Мухиной исполняется семнадцать, и она боится, что в ее день рождения все переругаются: «Только бы не ссориться, только бы все было тихо и мирно. Вот в чем мое самое горячее желание». И вот еще: «Но как все удивительно одно за другое зацепляется. Если бы мы не зарезали нашего кота, Ака умерла бы раньше и мы бы не получили бы теперь эту лишнюю карточку, которая теперь, в свою очередь, спасет нас. Да, спасибо нашему котоше. Он кормил нас 10 дней. Целую декаду мы одним только котом и поддерживали свое существование». Самое удивительное тут, это нежное – «котоша». Если бы я съела своего любимого кота, могла бы я его за это с такой нежностью благодарить?

Читаю резкий и злой блокадный дневник Осиповой. Очень точное выражение – «замерз от голода». Когда я думаю о блокаде, я чаще всего сосредоточиваюсь на голоде. А на самом деле холод, возможно, был бы еще страшней. Я так его боюсь. Помню, как лет в четырнадцать шла в школу в первый день зимнего похолодания (было что-то вроде минус двадцати) и всю дорогу плакала, потому что мороз причинял мне почти физическую боль. Я до сих пор сплю в шерстяных носках, терпеть не могу снег и всегда предпочту жару холоду. И я бы в блокаду именно замерзла от голода.

Почти во всех блокадных дневниках и рассказах так или иначе происходит чудо. Чаще всего это чудесное появление отца (дяди, тети, друга, сослуживца, однополчанина) с едой – в момент, когда смерть кажется неизбежной. А может, действительно выжили только те, с кем произошло чудо? И теперь рассказывают о нем? А те, с кем чудо не произошло, ничего рассказать уже не могут.

Лидия Чуковская в своих записках об Ахматовой цитирует письмо Тамары Габбе из блокадного Ленинграда: «Не думайте, что мне сейчас очень плохо. Я не позволяю себе думать о себе, и поэтому мне не только не плохо, а часто даже хорошо».

А вот про саму Ахматову: «В разговоре все время возвращалась к Ленинграду. Протестовала против всех моих сравнений. На вопрос об „игралище страстей“ ответила:

– Нет, о нет! Разговоры там такие – женщина говорит, проводя гребенкой по волосам: думаю, в последний раз я сделала такое движение или нет?»

Я в Лондоне, живу в роскошном номере в Claridges. Зная, что в конце июля опять поеду худеть в Кивач, я сорвалась с катушек и позволяю себе все. Оправдываю себя тем, что это же Эллен Дарроз, две мишленовские звезды, грех отказываться. А рядом знаменитый итальянский ресторан, одна звезда, но какая! К тому же со мной Леша, есть с ним – это святое. Шампанское? Да, пожалуйста. Прошутто? Ну, немножко. Сыры? Пару маленьких кусочков. Десерт? А какой самый легкий? А можно еще шарик этого мороженого? Ем и пью, как всегда, с мучительным клубком чувств. В момент, когда решаюсь на очередное гастрономическое преступление, испытываю невероятную смесь вины и эйфории. В эти мгновения я прекрасно понимаю сексуальных маньяков.

Раневской приписывают фразу: «У нас в Освенциме толстых не было». И никто это не считал кощунством. Кому-то кощунство всегда прощается и разрешается. Зависит от масштаба кощунницы.

Обедала с Дашей Спиридоновой в Vogue-кафе. Она вышла замуж, сильно влюблена в мужа, ждет ребенка. Чуть округлившаяся, ослепительно красивая и такая же ослепительно счастливая – в маленьком голубом пиджаке Chanel и бархатных синих лоферах. Она сделала документальный фильм про девяностолетних стариков – «Ода к радости», которым очень гордится. Рассказывает, что у одной из ее героинь в блокаду пытались украсть сестру: «Я никогда не подозревала, что был такой ужас!» До этого она не слышала о блокадном каннибализме и пережила настоящий шок. На следующий день прислала мне диск со своим фильмом. Удивительно, как жизнерадостны ее герои. Как будто в этом возрасте старческие немощи куда-то отступают и приходит новая мощь.

Я вновь в Киваче. На сей раз – на трехдневном полном голодании (в прошлом году мне хотя бы давали овсяный отвар, опасаясь моего низкого давления). На самом деле полный трехдневный голод совсем не трудно перенести, только от слабости пошатывает при ходьбе и все время хочется прилечь. А надо все время вставать и идти на очередные процедуры – их тут немыслимое количество. Здесь хорошо понимаешь, как блокадники ложились и уже не вставали, хотя голодаю я всего-то три дня. Сосущего чувства голода нет, но мысли о еде не отступают. Но это приятные мысли, как-то нежно переплетенные с детскими воспоминаниями. Вроде мороженого за 48 копеек, которое мама привозила на дачу в сумке-холодильнике и которое доезжало до меня уже совсем растаявшим и впитавшим вкус бумажной коробки. Ничего вкуснее я не ела, особенно если в него добавить клубнику с грядки. Еще вспоминаю, как в Юрмале наши дальние еврейские родственники кормили нас фаршированной рыбой. У меня в тот день как назло был сильнейший отит, и так болело ухо, что я не могла жевать и только поливала эту недоступную рыбу солеными слезами; мне тогда казалось, что у нее должен быть божественный вкус. Или мое самое первое воспоминание – тоже про еду – вагон поезда, старушка протягивает мне гроздь зеленого винограда, которая трясется в ее руке так же, как трясется ее старая голова на куриной шее. Или почему-то всплыла в памяти банка консервов с чудовищной надписью: «Кальмар натуральный обезглавленный с кожицей». Консервов в доме было много, папа приносил их в продуктовых заказах, и их так берегли, что у многих заканчивался срок годности. Если бы мы с сестрой их тайно не подъедали, все бы испортилось – мама была страшно бережливой. Плесневелый хлеб шел на сухарики, скисший творог – на сырники, прогорклая мука – на пироги.