Карина Добротворская - Блокадные девочки

Меня удивляет, как страстно люди хотят общаться (я-то всегда была согласна с Сартром, что ад – это другие). Может, люди таким образом обмениваются энергией, сосут ее из друг из друга, как кровь. Говорят, в блокаду выживали те, в ком была энергия, кто не останавливался, кто не ложился, кто общался, кто помогал другим. А про себя я думаю, что была бы той лягушкой, которая не стала бы взбивать молоко в масло, а просто пошла бы ко дну.

В самолете прочитала колонку Натальи Радуловой в «Огоньке», где она возмущается тем, что женщины заставляют детей и мужей доедать еду до конца, поминая при этом всуе голодающих детей Никарагуа и блокаду Ленинграда. А на самом деле просто маскируют свое тоталитарное желание подавлять близких. Мораль: с хлебом нельзя обращаться неуважительно, а с мужем можно?

Почему-то меня это неприятно задело. Я ведь терпеть не могу оставлять еду на тарелках. Ненавижу выбрасывать продукты. Я так часто говорю детям: доешьте, пожалуйста. А зачем – в самом деле? Что это? Пережитки нищего детства, когда тряслись над каждым куском? Или с детства вдолбленные ужасы о блокаде? Или просто моя постоянная фиксация на еде? Есть, есть, есть…

Видимо, нищета, голод и жуткий исторический разлом окутали еду сакральной аурой.

Написала для Vogue текст про орторексию – болезненную зацикленность на здоровом питании. Разумеется, от первого лица. Это болезнь – и чреватая серьезными проблемами. Самое ужасное, что она убивает радость жизни и отдаляет от людей.

Мы с Геной Йозефавичусом на Сицилии, в Палермо. Самое сильное впечатление – рынок, где все продукты не просто красивые, но живые. Продавцы кричат так, будто они на сцене. Не столько для того, чтобы продать, сколько от полноты жизни. Везде в Италии – культ еды, но здесь, на Сицилии, он особый. Как сказала пианистка Оля Домнина, жена журналиста Андрея Наврозова (мы встретились конечно же на рынке и сразу узнали друг друга – по жадному блеску в глазах): «Еда для них, как семья – это и страсть, и долг». Кажется, что сицилийцы говорят только о еде. Когда они будут есть, что они будут есть, как они будут есть, как поели недавно… Наврозовы тоже едят не останавливаясь, с какой-то животной страстью – рвут теплый хлеб руками, стругают малюсенькие эротичные артишоки, поливают душистым густым оливковым маслом, привезенным откуда-то в огромных бутылях, трут в эти артишоки пармезан, запивают все молодым красным вином из многолитровых канистр. А потом еще заедают невозможным для меня хрустящим скользким салатом из полупрозрачных хрящей и сельдерея, который я даже в рот взять не могу (даже во имя блокадных детей и голодающих в Никарагуа не могу!). Стол завален едой, засаленной бумагой, тарелками. Генка Иозефавичус, со свойственной ему брезгливостью, пытается как-то расчистить стол, положить салфетки, зажечь свечки и «сделать красиво». Бесполезно, надо расслабиться. И просто есть, есть, есть…

Удивительная картина – палермитанцы в серых деловых костюмах во время бизнес-ланча сидят на скамейках и едят вместо обеда огромные бургеры с разноцветным мороженым, политые сверху взбитыми сливками.

Соблюдать диету на Сицилии не просто мучительно, но почти безнравственно. На сей раз дело не в высокой кулинарии, а в уважении к самым вкусным и живым в мире продуктам, в которые вложена человеческая душа. Несколько раз мы ссоримся с Генкой: «Ты должна это попробовать», – говорит он и сует мне в рот кусок чего-нибудь запретного. Я сержусь: «Я сама решу, кому и что я должна!» Съедаю три ложки фисташкового мороженого с концентрированным сливочным вкусом свежих фисташек (оказывается мороженое здесь – строго сезонный продукт), дрожа от ощущения, что совершаю преступление.

Мы с Генкой приезжаем на винодельню XVIII века в гости к графу Лучио Таска д'Альмерита. Это неподалеку от Этны. Нежная паста с рикоттой, свежайшая рыба с неизвестным мне названием, домашние сладости. «Секс-шоп», – не зря говорит про здешние продукты Оля Домнина. Откусывая графскую канноли – слоеную трубочку со сладкой рикоттой, я понимаю, что это и не метафора вовсе. Сам старый граф, сицилийский красавец-аристократ, «леопард», невероятно похожий на Висконти, ест немного, зато выпивает не меньше четырех бокалов собственного вина – просекко, белое, красное, десертное. Наблюдая мое непристойное совокупление с канноли, одобрительно кивает и говорит, что да, пожалуй, таких канноли он и сам нигде больше не едал.

Ремонт в моей квартире в Петербурге закончен. Я почему-то не спешу туда ехать. Я говорю всем, что купила ее по любви, потому что так понятнее. Но на самом деле я купила ее из чувства долга. Перед собой? Перед Ленинградом? Перед своей прошлой жизнью? Перед умершими здесь – без меня, не на моих руках – Сережей, папой, мамой? Теперь как будто дань заплатила этому городу-дракону, выкуп принесла.

Я в Нью-Йорке. Как всегда еще в аэропорту JFK чувствую американскую энергетику. От города бьет электричеством.

Встречаюсь с Ольгой Чернин – своей юношеской подругой, которая уже сто лет живет в Америке в симпатичном собственном доме в Квинсе, замужем за местным парнем и растит двоих мальчиков. Ольга смотрит, как я старательно отделяю на тарелке белки от углеводов, и не может поверить, что я так избирательна в еде. Напоминает мне, как страстно и много мы ели в наши студенческие годы, ухитряясь творить из нищенских продуктов что-то раблезианское. Как жарили курицу с чесноком – одну на двоих (Ольга тогда приговаривала: «Курицу надо есть вдвоем – ты и курица»), делали целую лохань салата из кальмаров (килограмм кальмаров, гора риса, вареные яйца и банка майонеза), засовывали грецкие орехи с медом в курагу. Могли запить это бутылкой сладкого кипрского муската и заесть тремя порциями мороженого. Как нам удавалось весить при этом меньше центнера, не понимаю. Вот что значит юный метаболизм. Впрочем, я все-таки весила тогда чуть больше, чем сейчас. И была куда счастливее, это уж точно.

В Москву приехала Джоан Джульетт Бак – бывший главный редактор французского Vogue. Я помню ее в роли злобной директрисы кулинарной школы Le Cordon Bleu в «Джулии и Джулии». Той самой, которая говорит Мерил Стрип, что та никогда не научится готовить. И еще, конечно, помню ее фотографии на страницах письма редактора во французском Vogue. Лицо такой красивой лепки с характерным носом и пронзительными светлыми глазами забыть невозможно.

Обедаем с Джоан в Vogue-кафе, она спрашивает: «Почему в истории русского театра столько мизансцен, построенных вокруг обеденного стола?» Я отвечаю, что, наверное, вся русская, а потом и советская жизнь вертелась вокруг стола. Эти бесконечные чаепития, во время которых разбиваются сердца, эти горы закусок, эти ночные кухонные посиделки. Эта невозможность коктейлей, это неумение есть на весу, эта нелюбовь к фуршетам. Я помню, как мы с Сережей Добротворским, собираясь праздновать защиту моей диссертации, решили устроить все в нашей съемной большой квартире на 2-й Советской. Договорились, что будет фуршет – легко и по-европейски. Но минут через десять неловкого переминания с ноги на ногу наши профессора и профессорши отставили бокалы и принялись сдвигать столы.