Гарольд Лэмб - Омар Хайям. Гений, поэт, ученый
Уже через минуту Омар опустил руку и расхохотался:
– Идите теперь, о вы, безголовые олухи. Но помните, впредь этот сад – харам – запретный для всех вас, мужчин.
– Клянусь головой, – ответствовал Исхак, вытирая кровь с губ. – Но как же, о господин, как же быть с садовниками, с Хусаином, Али и Ахметом…
– Пускай они бьют мух в конюшне. Все равно в саду от них мало толку.
Когда охранники поспешно ушли, из укромного уголка сада появилась смеющаяся Айша:
– Как хорошо, что твои слуги большие лентяи. Было бы намного хуже, появись они здесь чуть раньше.
На несколько недель Омар совершенно забыл о своих записях и переписке. Он ни о чем не думал теперь, кроме Айши. Отныне она могла свободно гулять по саду с открытым лицом, и каждый вечер девушка придумывала нечто совершенно новое, чтобы доставить ему удовольствие.
Омар даже не пытался делиться с ней своими мыслями, но именно это странным образом еще крепче привязывало его к Айше. Она как-то сразу поняла, что Палаточник стремился убежать от своих собственных размышлений. В некоторых вещах она оказалась намного мудрее и опытнее своего хозяина, и ее основная мудрость состояла в умении хранить молчание и ни о чем не заговаривать.
В ее отношении к нему сквозило материнское начало. Но было в ней и нечто необузданное, горячее, неистовое. Домочадцам Омара очень скоро стало ясно, что эта арабская девушка стала любимицей их господина.
Даже поднос с едой для него Айша сама шла готовить на кухню. Только однажды Зулейка попыталась отстоять свое право на эту почетную обязанность.
– С тебя достаточно того, – спокойно отвечала Айша на притязания кухарки, – что ты подкармливаешь с господской кухни весь свой выводок… и всю свою родню. Даже твои двоюродные сестрицы выходят из кладовой с кусками мяса, спрятанными под полой, да, и этот рябой любовник твоей старшей дочери питается на кухне. А дочь твою давно бы следовало выдать замуж, чтобы она не слонялась вдоль дороги. Отныне только я буду заботиться о пище моего господина и постараюсь забыть обо всем этом.
С тех пор Зулейка отводила душу, бормоча про себя что-то о невыносимом характере рожденной среди песков пустыни бродяжки.
Именно эта непохожесть девушки на всех, кого знал Омар, и ее отстраненность от них больше всего пришлись ему по душе. Только в его присутствии Айша оживала и становилась сама собой. Но хотя он знал уже каждую жилку на ее тонкой шее и каждый изгиб ее стройного тела, он никогда не знал, о чем думает эта девушка. Лежа подле него, даже тогда, когда их дыхание сливалось в одно, все равно она, полуприкрыв глаза, казалось, вслушивалась в какие-то далекие звуки, которые ему не дано было слышать.
Она постоянно удивляла его. Как-то она спокойно поинтересовалась, хотел бы он, чтобы ее комнаты охранял евнух.
– Конечно нет, – ответил он.
– А как же тот, который сейчас сидит в коридоре?
Айше немного льстило признание важности ее персоны, подчеркнутое присутствием стражника-евнуха. Она знала, что так было принято в знатных мусульманских домах. Однако она испытывала некоторую неловкость, когда ее повсюду в течение всего дня сопровождал евнух.
Выйдя во внешний коридор, Омар заметил там незнакомого человека, сидящего около стены напротив двери. Худой чернокожий человек в красном халате встал при его приближении и сложил руки в почтительном приветствии.
– Кто ты?
– С вашего разрешения, о Защитник Бедняков, мое имя Замбал-ага, и это Исхак прислал меня служить в этом доме.
Высокий голос и тусклые глаза убедили Омара в том, о чем Айша догадалась с первого взгляда.
– Иди за мной, – сказал Омар.
В воротах он позвал Исхака, голова которого все еще была перевязана.
– Когда это я приказывал тебе нанимать евнуха для половины ханумы?
Исхак укоризненно взглянул на своего господина:
– Но я же знал, что внимание моего господина занято иным, вот я и взял на себя труд предугадать твою волю, господин, и привел сюда этого человека.
– Что ж, хорошо, теперь тем же путем отошли его назад.
– Но… господин, сад большой, и он не весь может просматриваться из дома.
– Отошли его.
Одна мысль о том, как Замбал-ага начнет охранять сад, вызывала у Омара неприязненное чувство. Кроме того, Айша никогда не росла среди евнухов, и он не испытывал никакого желания приставлять к ней шпиона.
Исхак почувствовал себя оскорбленным и, решив восстановить свою значимость в глазах Замбал-аги, переменил тему:
– Сегодня уже пошел двадцатый день, с тех пор как письмо от достопочтенного Низам ал-Мулка ждет ответа, хотя я и говорил тебе, о господин, о его срочности. Гонец очень спешил доставить его. Я не спускаю с него глаз, ведь Низам ал-Мулк пишет только по очень важным делам. Принести его сейчас?
Омар совсем забыл об этом письме. Вскрыв письмо, он стал читать его, прикусив губу.
«Бисмилля, ар рахман ир рахим, – начиналось письмо. – Во имя Аллаха всемилостивейшего и милосердного, сейчас же и без всякого промедления отпиши Малик-шаху, уверяя его, что положение звезд на небе неблагоприятно для его возвращения в Нишапур. Я настоятельно желаю, дабы он продолжил войну на землях к северу от Самарканда. Я получил донесение из его лагеря, что он подумывает о возвращении в Хорасан и роспуске половины своего войска вплоть до весны».
Омар снова перечитал письмо с начала до конца, затем разорвал его на кусочки. Слишком рискованно было облекать подобные слова в строчки письма, Низам знал это, как никто другой. К тому же астроном и без того делал больше ложных предсказаний по указке Низама, чем ему хотелось бы.
И если Великий визирь пекся лишь об интересах государства, все же Малик-шах оставался султаном. Султан провел большую часть последних лет в воинском седле. И если он желал мира этой зимой, почему же следовало препятствовать этому его желанию? Если бы сейчас Омар находился в Нишапуре, он, возможно, рассудил бы иначе.
Но здесь, в этом саду, где он имел возможность вести беседы с Газали, где он познал вкус счастья с Айшой, и… Приказав Исхаку принести ему бумагу и сургуч, он написал в ответ Низаму только одно слово: «Нет». И поставил под ним свою подпись – «Хайям». Свернув бумагу, он запечатал ее своей печатью.
– Пошли это с нарочным к достопочтенному Великому визирю, в Нишапур.
– Сейчас, – подал голос Замбал-ага, – Великий визирь в Рее, занят подавлением религиозного восстания.
Рей находился далеко к западу от Нишапура, больше недели пути верхом на большом скаку.
– Выясни, где он находится, и направь письмо к нему.
– Будет исполнено. – Исхак с любопытством повертел послание в своих скрюченных руках. – И все же – это до странности короткое письмо, о мой господин, и…
– Дабы удовлетворить твое любопытство, скажу: там всего одно слово, и слово это – «нет». А ниже стоит моя подпись – «Хайям». Не посылай Ахмета, – задумавшись, добавил Омар, уже машинально.
Направляясь к дому, он остановился подле костра, разведенного у дороги. Этот небольшой костер поддерживали три главных садовника – Хусаин, Али и Ахмет, на корточках примостившиеся вокруг огня. Они встали при его приближении, сложив руки в почтительном приветствии.
– Да принесет тебе этот день радости, о господин, – произнес Хусаин.
Омар бросил в пламя костра все, что осталось от письма Низама, и стал ждать, пока все клочки бумаги не обуглились, и затем отправился дальше. Три садовника наблюдали за ним с большим интересом, а когда снова уселись подле костра, у них появилась новая тема для разговора.
– Вне сомнения, – важно произнес Хусаин, – то было послание необычайной важности. Какой прекрасный почерк!
– И печать, – глубокомысленно вступил в разговор Али, – была красная. Такая же красная, как на печатях Низам ал-Мулка. Посмотрите, от нее в костре словно капли крови.
Они не отрывали глаз от темно-красных капель, которые исчезали в пепле. Спустя какое-то время Ахмет поднялся и долго бродил по окрестностям, пока не наткнулся на Замбал-агу, уже связывающего узел со своими вещами, готового отправиться в путь.
Ничто, казалось, не беспокоило Айшу. Когда Омар спросил ее, неужели ей ничего не хочется, она немного подумала, потом призналась, что ей хотелось бы немного нового шелка на платье и серебряную нить, чтобы вышить его, и кувшинчик с мускусом с небольшой добавкой амбры и масел. И это все. Когда он подарил ей полированный золотой обруч на голову, она вскрикнула от восторга. И почти час придумывала себе все новые прически, по-разному закрепляя на волосах этот обруч, и изучала свое отражение в серебряном зеркале. Время от времени она вытягивалась на ковре подле него и, глубоко вздохнув, засыпала так же легко, как ребенок. К добродушным и медлительным персам, которые служили в доме и вели хозяйство, она испытывала лишь спокойное презрение.
– «Завтра»! – восклицала она. – У них всегда все «завтра». Они все время говорят о случившемся «вчера» и всегда все делают «завтра».
