Дед Мавр - Александр Миронов
Учил и воспитывал… Какая огромная разница между этими как будто одинаковыми понятиями!
Иван Доминикович Манцевода тоже, по-своему добросовестно, учил нас, «червяковцев». Как учил, я уже рассказывал. И если бы все остальные учителя были такими, как он, мы покидали бы школу не окрыленными верой в будущее юнцами, а пришибленными тихонями, из которых со временем вырастают и приспособленцы, и подхалимы, и способные на любую мерзопакость карьеристы. Потому что одних лишь педагогических знаний, умения преподавать предмет от корки до корки по учебной программе ничтожно мало. Для формирования психики, мировоззрения, характера, душевной чистоты школьников необходимо гораздо большее. И это гораздо большее вмещает в себе то, что принято называть воспитанием детей.
Иван Михайлович Федоров именно так и воспитывал, и день за днем формировал нас в школе имени Червякова. И после школы, когда все мы или работали, или продолжали учебу. И еще позднее, произведениями Янки Мавра возвращая нас и возвращаясь вместе с нами в неповторимую пору нашего детства. Он всегда был для нас не только учителем истории и географии, а настоящим, искренним другом, у которого мы учились любить жизнь, с пониманием относиться к слабостям товарищей, верить людям и помогать всем, кому необходима помощь.
Вот почему и появился писатель Янка Мавр,— отдать душевный жар и правдолюбие учителя Федорова не только школьникам «Червяковки», но и миллионам детей и подростков, читающим его повести и рассказы.
Дед не любил пустопорожних, к месту и не к месту, рассуждений о человеческом достоинстве, о благородном мужестве, о готовности к самопожертвованию во имя пускай и великой цели. Все это было настолько свято для него, что он считал кощунством беспредметную болтовню на такие темы. С тем большей жадностью искал встреч с незаурядными людьми, с такими, кто ратными ли подвигами или самоотверженным трудом прокладывал свой след в жизни. Однажды рассердился на меня за то, что я не смог разыскать и привести человека, который, будучи во время войны партизаном, в шестнадцать мальчишеских лет подорвал больше двадцати гитлеровских железнодорожных эшелонов.
— Больше двадцати? — не поверил он.— Врешь. Иначе и разыскал бы, и привел.
Пришлось мне, чтобы оправдаться, добывать соответствующую справку в партизанском архиве. Без нее,— убеждай, не убеждай,— все равно останется при своем мнении: очередной «допуск»…
У людей встречи с Мавром оставляли неизгладимое впечатление. У скульптора Заира Азгура… У офицера милиции Александра Коссовского… У пограничника Варлаама Кублашвили… Все не запомнились, их было очень много. Но те, с кем довелось беседовать, будто заранее условившись, говорили о поразительном жизнелюбии старого писателя, о его мудром умении видеть в малом — большое, в частном — общее и с философской проницательностью осмысливать прошлое, настоящее и будущее.
А как-то я и вовсе был поражен, застав у Ивана Михайловича по всем внешним признакам иностранного гостя. Худощав, смуглолиц, белозуб… С зачесанными от лба к затылку очень черными, с синеватым отливом, волосами… Улыбчив, подчеркнуто скромен, корректен…
Сидят, оживленно беседуют, изредка оба смеются. А я смотрю на них и ни полсловечка не понимаю: на каком языке разговаривают? Ведь Мавр ни одного иностранного не знает!
Присел в сторонке. Для видимости, чтобы не мешать, начал перелистывать страницы какого-то журнала. Прислушиваюсь.
— Достань с полки два экземпляра «Амока»,— попросил Дед.— На белорусском.
Я подал ему книги. Он что-то написал на титульном листе одной из них и протянул гостю. Тот взял второй экземпляр, тоже что-то написал и бережно положил книгу на край стола. Потом они долго, сердечно, крепко пожимали друг другу руки, гость спрятал роман с дарственной надписью автора в крокодиловой кожи портфель, попрощался и ушел.
А Дед, поудобнее усаживаясь в кресле, еще и «великодушно» посочувствовал:
— Зря голову не ломай, все равно не догадаешься. В Индонезии бывал?
— Ни разу.
— Это и видно. Иначе узнал бы тамошнего аборигена.
— Но каким образом он очутился в Минске?
— Любопытство привело. Работает в Джакарте, в министерстве иностранных дел. Приехал в Москву с туристической группой и решил меня разыскать: очень, говорит, понравился «Амок». Воспользовался удобным случаем — и сюда: не участвовал ли, дескать, и я в восстании на острове Ява?
В основу сюжета романа «Амок» лег, как известно, конкретный исторический факт: восстание моряков-индонезийцев на голландском военном корабле «Саардам», которое произошло в 1926 году.
Я знал, как настойчиво и кропотливо накапливал Янка Мавр документальные сведения об этом событии. Недаром же и описаны они в большинстве своем так, будто происходили на самом деле, и даже приводятся подлинные имена некоторых участников борьбы с колонизаторами.
«Неужели Дед знает индонезийский язык? — мелькнула мысль.— От него все можно ожидать: готовился к работе над романом, собирал материалы, для этого пришлось рыться в индонезийских изданиях. Поневоле научишься хотя бы со словаре читать. Тогда и разговаривать проще».
— О чем задумался? — прервал Мавр невольно наступившую паузу.
— Не могу понять, на каком языке вы разговаривали.
— А эсперанто зачем? В таких случаях лучшим образом выручает.
Этого я никак не мог предполагать:
— Эсперанто? Когда же ты успел выучить?
— Давно… До войны у нас и специальную газету, и даже журнал издавали. Выпускали различные пособия и художественные произведения на эсперанто. Тысячи советских эсперантистов поддерживали постоянную связь между собой и переписывались с зарубежными корреспондентами. У нас регулярно проводили всесоюзные конференции, в которых, в составе белорусской делегации, участвовал и я.
Мне сразу вспомнилась редакция довоенной архангельской газеты «Правда Севера». Небольшая продолговатая комната с единственным окном, выходящим на сверкающий летним солнцем простор Северной Двины. Слева от входной двери — письменный стол, буквально заваленный ворохом газет и журналов, напечатанных латинским шрифтом. И за столом худощавый, сероглазый, сдержанно-молчаливый Саша Ерюхин, весь день роющийся в этом ворохе. Он и вел на страницах газеты постоянную колонку «Эсперантисты сообщают», отбирая для нее наиболее интересные заметки из советских и иностранных издании. И тоже ездил в Москву, в Ленинград на конференции. И однажды, вернувшись, рассказал мне, что познакомился с минчанином, ветераном-эсперантистом Федоровым, договорившись поддерживать с ним постоянную переписку.
В ту, уже далекую пору мне и в голову не пришло расспрашивать, кто такой этот Федоров. Мало ли Федоровых в Советском Союзе, в том числе и в Минске. И запомнился разговор с Ерюхиным лишь потому, что такая же фамилия была у Ивана Михайловича. Не о нем ли тогда говорил Саша?
— Ты когда-нибудь слышал об Александре Ерюхине? — ради уточнения
