Жаклин Паскарль - Когда я была принцессой, или Четырнадцатилетняя война за детей

Нью-Йорк позволил мне заглянуть в себя и узнать то, о чем я раньше не имела понятия: что такое смелость и уверенность в себе. Австралийские эмигранты ни разу не спросили меня об Аддине и Шахире, позволив тем самым просто жить в своем городе, наслаждаясь почти полной анонимностью. Я научилась приносить книжку в маленький французский ресторан на улице Уэст, 58, чтобы отвадить нежеланных компаньонов. А между встречами я бесконечно бродила по музеям Метрополитен и Гуггенхайм. Статьи для «Острелиан консолидейтед пресс» позволили мне заработать на жизнь и занять время, которое я провела в ожидании решения Полы Ейтс и Майкла Хатченса. Я гуляла по улицам Нью-Йорка и каждый день подолгу задерживалась в соборе Святого Патрика, ставя свечи. Потом я всегда писала открытку Аддину и Шахире, стараясь выбрать самую красивую. Приклеивая марку, я ее целовала, стараясь отпечатать на ней свою бесконечную любовь.

Сони Мета и его замечательные друзья позволили мне познакомиться с удивительными людьми и стать частью многих событий. Одним незабываемым вечером я танцевала сальсу с четырьмя из пяти солирующих танцоров Гарлемского театра танца. Мы без стеснения заняли всю площадку и наслаждались вечером.

Более спокойные друзья Энтони Рос и Джек Эвереты, жившие в «Бикман-Плейс», тоже приняли во мне участие, постоянно приглашая на обед или ужин. Это была очаровательная пара в возрасте, приближающемся к семидесятилетию, остроумные, истинные представители «старых» ньюйоркцев. Их пентхаус соседствовал с чудесным садиком на крыше, открывавшим отличный вид на Манхэттен и остров Рузвельта. С тех пор мы с Рос поддерживаем дружеские отношения. Я никогда не забуду, как она, держа меня за руку, со слезами на глазах произнесла: «Если бы я была на двадцать лет моложе, то сама бы отправилась на поиски твоих детей».

Я полюбила Нью-Йорк с его лихорадочным ритмом и жизненной силой и никогда не опасалась гулять там в одиночестве. Однако часто меня сопровождал спутник, кандидатура которого, я уверена, была тщательно подобрана Нел Кэмпбелл и Сони.

Дэвид Риф был видным мужчиной, более метра восьмидесяти ростом, с тронутыми сединой волосами до плеч, с большими глазами, выглядывавшими из-под очков. Благодаря ковбойским сапогам, большому носу, острому уму и громкому смеху он всегда выделялся из толпы. Это был уважаемый журналист и писатель, занимавшийся вопросами о правах человека и о международных конфликтах. Он много и интересно рассказывал о Боснии, и для меня эти рассказы имели особое значение, потому что я через пару месяцев сама собиралась на Балканы. В его компании было легко и приятно. Думаю, что я позабавила его своей страстью к оказанию гуманитарной помощи. Наверное, исходя из своего опыта, он счел меня несколько наивной идеалисткой: этот человек побывал в центре кровавого конфликта в Югославии, прожив некоторое время в осажденном Сараево.

Известная фотовыставка Анны Лебовиц появилась потому, что Дэвид пригласил ее побывать вместе с ним в зоне военных действий, где она зафиксировала на пленку разруху и человеческое горе. Он же отвез ее в Руанду, чтобы она могла заснять гуманитарную катастрофу. Это все он рассказал мне в своей гостиной, где царил хаос, перебирая хранящиеся в коробках неопубликованные фотографии Лейбовиц. У меня создалось впечатление, что она не выдержала тяжести того, что увидела в Африке. Масштабы и жестокость смерти не позволили ей сфокусироваться на каком-то конкретном человеке или событии, как Анна обычно делала, и ее профессиональная уверенность была поколеблена.

Жилище Дэвида стоило особого внимания. Темная, практически лишенная солнечного света маленькая квартира была доверху забита книгами, а все горизонтальные поверхности покрыты пожелтевшими от времени газетными вырезками. Перед огромным книжным шкафом выстроилась коллекция ковбойских ботинок, стояло блюдо с украшениями из серебра и бирюзы, с которыми он никогда не расставался. Альков с кроватью находился в углу комнаты. Квартиру дополняла каморка, в которой находились покрытые известковым налетом душ и туалет, но я не обнаружила кухни. На другом конце лестничной площадки у него была еще одна квартира, которую он держал в качестве кабинета, для работы. В то святилище мне позволили лишь заглянуть одним глазком.

Дэвид, единственный сын Сюзан Зонтаг и ее первого мужа, профессора колледжа Филиппа Рифа, получил образование, обучаясь в лицеях Америки и Франции.

Несмотря на всю эту бурную деятельность, я должна была выполнить свои обязательства и выступить с докладом. Казалось, что со времени операции «Книга» меня стали приглашать все чаще. Находясь в Нью-Йорке, я узнала, что за вклад в дело розыска похищенных детей и защиты прав ребенка «Национальный центр пропавших и эксплуатируемых детей» присудил мне награду. Я была польщена честью, оказанной мне этой американской организацией, и тем, что мои заслуги оказались признанными. Успех проекта «Пустые объятия – разбитые сердца» за рубежом означал, что меня будут чаще приглашать на брифинги и лекции, за которые мне никогда не платили, но они помогали мне достучаться до сердец и тем самым уменьшить число похищений детей собственными родителями.

Из США я отправилась в Гонконг, который вскоре должен был вернуться под протекторат Китая. Там я участвовала в брифинге юристов, специализирующихся на семейном праве, обсуждавших ратификацию Китаем Гаагской конвенции. Это был важный шаг, позволивший конвенции закрепиться на ранее недосягаемой территории. А затем я быстро слетала в Бельгию, чтобы повлиять на правительство и решить дело в пользу подписания Гаагской конвенции. Как ни удивительно, но Бельгия оказалась одним из малого числа стран – членов Европейского Союза, отказывающихся подписать конвенцию. Так много детей страдало от этой политической позиции, что склонение правительства к подписанию конвенции стало важным делом лично для меня.

В то время до меня дошли хорошие новости: Британия решила закрыть брешь в своем законодательстве, легко позволявшую похищать детей и увозить их за границу. Теперь детям, независимо от их возраста, для путешествия в другие страны было необходимо иметь собственный паспорт и разрешение на выезд. Родитель больше не мог просто вписать имя ребенка в свой паспорт, чтобы вывезти его за границу. Это изменение стало большой победой, достойной празднования.

Но не все шло так гладко. Мне было сложно совладать со своими эмоциями, как и смириться с реальностью в собственной жизни. Необходимость постоянно «сохранять лицо» и вести себя профессионально, обсуждая проблемы похищения детей, статистику и стратегию юридической защиты, когда мое сердце рвалось на части, отнимала у меня много сил. Иногда я не могла уснуть, тоскуя по своим детям, а иногда грозила себе пальцем в зеркале, стараясь убедить себя в том, что эту борьбу они бы одобрили.