Илья Бражнин - Недавние были

В 1915 году к Соборной пристани пришвартовались «Таймыр» и «Вайгач» Бориса Вилькицкого, впервые в истории мореплавания прошедшие Северным морским путём с востока на запад - от Берингова пролива до Архангельска.

После того через семнадцать лет, уже в советскую эпоху, «Александр Сибиряков» прошёл первым в мире за одну навигацию тот же путь в обратном направлении, то есть от Архангельска до Берингова пролива.

Я не историк, не географ, не занимался этими вопросами специально и потому не могу перечислить все экспедиции, всех ледовых героев, всех славных капитанов, водивших от архангельских причалов бесчисленное множество раз свои корабли в смелые и опасные рейды. Но о двух таких капитанах я должен рассказать.

Каждый из тех, кому доведётся прочесть эти строки, тотчас вспомнит, наверно, давно прочитанный роман Вениамина Каверина «Два капитана». Ну что ж, воспоминание будет как нельзя более кстати, тем более, что «Два капитана», на мой взгляд, несомненно, лучший из всех романов Каверина. Я имел случай сказать это самому Вениамину Александровичу, когда он однажды появился во время войны возле моей койки в архангельском госпитале на Быку, куда привезли меня в санпоезде с Карельского фронта, из Заполярья. Появление Каверина в Архангельске также, в некотором роде, связано с «Двумя капитанами». Вынужденный с началом Великой Отечественной прервать работу над романом и уже будучи военным корреспондентом «Известий», Каверин просил командировать его на Северный фронт, где надеялся найти материал для последующей работы над «Двумя капитанами». Однако вернёмся к моему разговору с Кавериным.

В те дни жесточайших военных бурь, когда человек испытывался на прочность каждый день и каждый час, все мы говорили друг с другом душевней и откровенней, чем нынче. Посему разговор наш с Вениамином Александровичем, случившийся неожиданно в архангельском госпитале, был открытей, чем в какое-либо другое время. Я сказал Каверину, что не все его книги мне по душе, но что «Двух капитанов» я очень люблю и ценю. Причин тому множество, но, пожалуй, важнейшая из них та, что в «Двух капитанах» Каверин, оставаясь верным острому сюжету и столь же острой занимательности, более сердечен, жизнен, человечен, чем в других своих книгах. Примерно так сказал я тогда Каверину. Так думаю и сейчас.

Откуда и почему появились в романе эти подкупающие сердечные нотки, эта жизненность и человечность? Я думаю, от особой взволнованности материалом романа, может статься, не испытанной автором в такой степени при работе над другими своими вещами. А в этой взволнованности материалом романа, мне кажется, повинны две встречи.

О первой из них сам Каверин довольно обстоятельно рассказал в одном своём очерке, опубликованном лет двадцать пять тому назад.

С этим очерком, мне думается, мало кто из читателей «Двух капитанов» знаком, а между тем он важен для предмета, о котором идёт речь, так как в этом очерке Каверин знакомит читателей с историей создания романа «Два капитана».

Впрочем, пересказывать эту старую публикацию сейчас, я полагаю, уже нет нужды, потому что Каверин повторил её, и даже в более развёрнутом виде, во вступлении к первому тому своего шеститомного собрания сочинений. Том этот издан в 1963 году, а вступление очень чётко и точно названо «Очерк работы». В нём довольно значительное место занимает рассказ о том, как возник и как создавался роман «Два капитана».

Всё началось в 1936 году. Отдыхая в санатории под Ленинградом, Каверин случайно встретился там с одним молодым учёным - человеком трудной судьбы и высоких человеческих качеств. Завязались добрые отношения, и однажды этот молодой учёный стал рассказывать Каверину историю своей многосложной жизни. Рассказ длился шесть вечеров кряду, и краткие записи его легли в основу повести, которая заключала в себе в зачаточном состояние будущих «Двух капитанов», а точнее говоря, характер и биографическую канву младшего из капиталов - Сани Григорьева.

Повесть была написана залпом в течение трёх месяцев, но, по-видимому, не вполне удалась, и напечатать её не представлялось возможным. На время она была отложена, однако в следующем году Каверин вернулся к ней и уже с более широкими планами большого романа.

Но для большого романа не хватало материала. Какой же ещё материал, кроме истории жизни нового знакомца Каверина, ставшего его другом, должен был дополнительно войти в книгу? Указующими в этом направлении являются слова самого Каверина в «Очерке работы» о том, что «Роман писался в конце тридцатых годов, принёсших Советской стране огромные, захватывающие воображение победы в Арктике».

Арктический материал захватил воображение и автора будущего романа. Но что выбрать из громадного материала истории завоевания Арктики? Каверин остановился на 1912 и примыкавших к нему годах.

Год 1912 в истории русского полярного мореходства был особо героическим и особо трагическим. В конце лета этого года отправились по разным маршрутам три русские полярные экспедиции: Георгия Брусилова, Владимира Русанова и Георгия Седова. Все трое погибли, прокладывая путь последующим завоевателям Арктики. Этот героический и трагический материал и принялся осваивать Каверин, работая над своим романом. В конце концов из трёх действительных капитанов родился один романический - Иван Татаринов.

Но нельзя ли распознать поточней - который из трёх стал прототипом старшего каверинского капитана? Попробуем. Передо мной на столе брошюра Ф. Черняховского «Георгий Яковлевич Седов», изданная в 1956 году в Архангельске. На последней странице её я читаю: «Образ Ивана Татаринова в романе В. Каверина «Два капитана» выражает лучшие черты Георгия Яковлевича Седова».

Многие читатели, вероятно, думали и думают так же. Но так ли это на самом деле? И нельзя ли извлечь подтверждение этому из самого, романа «Два капитана» или из источников, какими явно пользовался при написании романа его автор? Попробуем и для начала давайте сличим некоторые детали действительной биографии и действительной истории экспедиции Георгия Седова с соответствующими деталями романической биографии и романической истории экспедиции Ивана Татаринова.

Вот хотя бы один пример почти точного совпадения бывшего в действительности и романического. В дневнике одного из участников экспедиции и друга Седова так записана пятнадцатого февраля 1914 года сцена прощания больного Седова с членами экспедиции и командой перед уходом со «Святого Фоки» на Север, к полюсу: «Неистощимый рассказчик, выдумщик анекдотов и смешных историй, кумир команды… даже к работе приступающий не иначе, как с шуткой, Седов теперь выглядел другим…» И дальше: «…Он несколько минут стоял с закрытыми глазами, как бы собираясь с мыслями, чтобы сказать последнее слово. Но вместо слов вырвался едва заметный стон, в углах сомкнутых глаз сверкнули слёзы…»