Соломон Штрайх - Ковалевская

Вместо упрочения своих финансовых дел, «консолидации» их, Ковалевские стали сочинять проекты, которые еще больше расстроили их материальное положение. В одном из своих домов, строившихся при помощи кредитных комбинаций, Владимир Онуфриевич решил завести усовершенствований подобно помещику-утилизатору, Констанжогло «Мертвых душ». Он так и пишет брату: «С домом по 9-й линии будет поступлено а lа Констанжогло. Ничто не пропадает; так как теплоты от баков терялась бы бездна, то на чердаке кругом горячих труб и баков устраивается большая оранжерея с даровым отоплением и по всему 3-му этажу бань делаются мансарды. В подвале же, в задней части, должна помещаться прачечная паровая, а спереди — образцовая булочная». Затем пошли проекты строительства на юге; научные рассуждения о преимуществах бетона и пустотелого камня: и тому подобные размышления, не имеющие никакого отношения ни к палеонтологии, ни к доцентуре.

Ковалевский пытался связаться с наукой, но это делалось между прочим, для очистки совести. Так, например, в феврале 1876 года был случай получить хоть и небольшое, но все же платное место при Академии наук. Самым привлекательным было здесь то, что эта должность давала возможность систематически заниматься исследованиями и получить через год звание адъюнкта Академии. Но в том-то и было горе, что систематически заниматься исследованиями Ковалевский не мог.

Им овладело упадочное настроение, он уже изверился в своей способности заниматься наукой. «Дело подвигается плохо, — пишет он брату в 1878 году, — и в эти проклятые четыре года, которые прошли со времени возвращения из-за границы, опять убито так много того, что проснулось в хорошие годы там, что меня начинает разбирать страх, придется ли еще хорошенько взяться за работу».

Софья Васильевна была вся поглощена возней с дочерью. Для девочки пригласили годового врача, ребенка нельзя было купать в той комнате, где она спала, и гулять с ней надо было в особой комнате, а игрушки и детские вещи были разбросаны всюду. Няня не смела поцеловать Фуфу, потому что мало ли чем она, больна, и кормилицей были всегда недовольны по каким-то вздорным причинам, и другая прислуга была без вины виновата. Обычный кавардак в доме усилился, суета еще больше заполнила его, а Софья Васильевна с радостью повторяла: «слава богу, я не совсем истощила свои силы в занятиях математикой; теперь, по крайней мере, моя девочка наследует свежие умственные способности».

Это была пора кажущегося расцвета материальных дел Ковалевских. Девочку называли будущей миллионершей. Скончавшаяся через несколько месяцев после рождения внучки Елизавета Федоровна, успевшая только порадоваться тому, что малютка — «вылитая Софа», не обольщала себя насчет богатства ребенка. Она предвидела разорение дочери и зятя и с обычной своей деликатностью предостерегала Софью Васильевну от увлечения спекулятивными делами. Супруги Ковалевские досадливо пожимали плечами.

Было уже поздно распутывать создавшееся положение. Надо было прямо рубить узел. На это не было решимости у обоих. Владимир Онуфриевич растерялся. Иногда у него мелькала мысль об отказе от спекулятивных комбинаций, о продаже домов с банями и парниками. Но не было силы воли осуществить ее. По словам В. О. Ковалевского, в это время Софья Васильевна выказала чудеса энергии, ума и настойчивости, и если мы спасемся, то только исключительно благодаря ей».

Никакие чудеса не. могли спасти Владимира Онуфриевича, кроме силы воли и решительного поворота к науке. Силы воли у него не было. Научные интересы представлялись ему, чем-то экзотическим. В апреле 1879 года он писал брату, что познакомился с молодые кандидатом в профессора и что ему «несмотря на развившееся нелюдимство, весело было видеть человека для которого вопросы науки составляют самое главное в жизни».

Софья Васильевна сохранила больше спокойствия, в ней было больше уверенности в своих силах и она уже подумывала о возвращении к научным занятиям. Она еще делала расчеты доходам от постройки домов, от эксплоатации бань и тому подобных спекуляций; но из писем ее к А. О. Ковалевскому видно, что сама она уже не верит этому и очень жалеет, что дела вынуждают жить в Петербурге. И, что самое главное, Софья Васильевна была уже недалека от решения совсем прекратить свою совместную жизнь с Ковалевским. Слухи об этом стали распространяться, когда она заговорила о желании поехать на короткое время в Берлин — возобновить под руководством Вейерштрасса занятия математикой. Раньше, в виду научного безделья, ей было стыдно предстать перед своим старым учителем и предположение поехать в Берлин в 1878 году осталось не осуществленным. Теперь она могла сделать это благодаря П. Л. Чебышеву, убедившему ее выступить с докладом на шестом съезде естествоиспытателей в Петербурге в конце 1879 года. Почти накануне съезда Ковалевская разыскала в ящике на чердаке свои математические рукописи, в одну ночь перевела на русский язык одну из своих геттингенских диссертаций — «О приведении некоторого класса Абелевых функций к функциям эллиптическим» — и сделала доклад, вызвавший одобрение Чебышева и других членов съезда.

Владимир Онуфриевич совсем уже не был в состоянии заниматься наукой. Кроме краха всех его строительных и других коммерческих затей, кроме назревавшего распада семьи, на него обрушился еще один тяжелый удар. Это был поздний отголосок давнего недоброжелательства к Ковалевскому со стороны радикально-революционных кружков. Началось оно во второй половине шестидесятых годов. Выстрел В. Д. Каракозова 4 апреля 1866 года в Александра II вызвал белый террор дворянского правительства против участников революционных и радикальных кружков. Хватали правых и виноватых. Казематы Петропавловской крепости были переполнены арестованными. Среди них были друзья и знакомые Владимира Онуфриевича. Его самого муравьевский террор обошел, как и очень многих других участников общественного движения. Но Ковалевскому это зачлось плохо. В эмигрантских кругах стали говорить о подозрительности его счастья.

В письме к А. И. Герцену из Неаполя, от 22 сентября 1866 года, Бакунин сообщал, что слух о том, будто В. Ковалевский — корреспондент III отделения, дошел до него от Н. И. Утина. Так как сам Бакунин имел «дотоле доброе мнение о Ковалевском», то он «потребовал Утина к ответу». Утин отвечал, что он обвинил Ковалевского, не зная его, по сообщениям знакомых, и отказался назвать их. Бакунин указал ему, что «обвинять громко человека в шпионстве, не называя своих источников и не приводя положительных доказательств, не благородно, не честно, а также и не совсем безопасно». На это Утин отвечал, что «с тех пор, как он лично познакомился с Ковалевским, он сам усомнился в справедливости обвинения». «Утин пустой и тщеславный мальчишка, — добавляет Бакунин, — важнее было для меня показание М. — натуралиста, которого я от души уважаю, как человека умного, серьезного и добросовестного. Он сам лично также ничего не знал положительного против Ковалевского, но слышал многое от разных людей в Швейцарии и в Германии». С этим сообщением Бакунин переслал Герцену письмо, полученное им от Ковалевского по поводу сплетен.