Нестор Котляревский - Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения

Сопоставляя все эти стихотворения, объединенные единой мыслью, можно сказать уверенно, что загадка общественной миссии поэта так и осталась для Лермонтова неразрешенной. Он не находил в своей поэзии того удовлетворения, какое находит человек в любиом «деле», его мечты о великом призвании также не находили себе оправдания в его творчестве, и в вопросе о соотношении этого творчества с жизнью поэт не пришел ни к какому примиряющему выводу.

Если бы Лермонтов мог усвоить отвлеченный философский взгляд на роль искусства в жизни, взгляд, который так умиротворял душу всех эстетиков 40-х годов, или если бы он родился несколько позднее, в то время, когда всколыхнувшаяся общественная жизнь втягивала поэта в свой круговорот, то он, конечно, не страдал бы так от всех этих раздумий и сомнений.

III

После борьбы с трудной задачей в душе Лермонтова оставалось только одно чувство – чувство жалости и презрения к толпе, враждебной всему великому, сильному и вдохновенному, – чувство вполне законное, если на нем не успокаиваться.

Это чувство с юношеских лет в разных видах проскальзывает в стихотворениях Лермонтова. Если его мрачные герои избегают прямого столкновения с толпой, то их гордыня и их отчуждение указывают ясно на рознь, какая существует между ними и людьми, их окружающими…

Словом «толпа» обозначается иногда толпа народная, и тогда – это «камень, висящий на полугоре, который может быть сдвинут усилием ребенка, но несмотря на то сокрушает все, что ни встретит в своем безотчетном стремлении…» («Вадим»). Толпа нечто смешное и вместе с тем жалкое… она кровожадна, и никакое высокое чувство ей недоступно… Толпа неблагодарна и легкомысленна; в лучшем смысле она – ребенок, с которым нужно хитрить, если желаешь им править:

Легко народом править, если онОдною общей страстью увлечен;Не должно только слишком завлекаться,Пред ним гордиться или с ним равняться;Не должно мыслей открывать своих,Иль спрашивать у подданных совета,И забывать, что лучше гор златыхИному ласки и слова привета!Старайся первым быть везде, всегда;Не забывайся, будь в пирах умерен,Не трогай суеверий никогдаИ сам с толпой умей быть суеверен;Страшись сначала много успевать,Страшись народ к победам приучать,Чтоб в слабости своей он признавался,Чтоб каждый миг в спасителе нуждался,Чтоб он тебя не сравнивал ни с кемИ почитал нуждою – принужденья;

Умей отважно пользоваться всем,И не проси никак вознагражденья!Народ ребенок: он не хочет дать,Не покушайся вырвать, – но украдь!

Но что же герой или вождь в глазах такой толпы? Понять истинного величия героической души толпа не может; она бежит за своим кумиром, когда он льстит ее самолюбию, но она же готова предать его в минуту опасности, когда не она в нем, а он в ней будет нуждаться.

Эти мысли с большей силой и красотой развил Лермонтов в своем знаменитом стихотворении «Последнее новоселье» (1840).

Образ Наполеона давно волновал фантазию поэта, и это вполне понятно.

Певец сильных героических чувств находил в судьбе императора частичное, но историческое подтверждение своим туманным мечтам о призвании великого человека.

В одном юношеском стихотворении Лермонтова тень Наполеона в ответ на жалостную песнь поэта отвечает весьма решительно:

«Умолкни, о певец! – спеши отсюда прочь, —С хвалой иль язвою упрека:Мне всё равно; в могиле вечно ночь.Там нет ни почестей, ни счастия, ни рока!Пускай историю страстейИ дел моих хранят далекие потомки:Я презрю песнопенья громки; —Я выше и похвал, и славы, и людей!..»

И Лермонтов, по-видимому, признает правоту такого самомнения, так как он убежден, что Наполеон «в десять лет подвинул нас целым веком вперед»:

Да, тень твою никто не порицает,Муж рока! Ты с людьми, что над тобою рок;Кто знал тебя возвесть, лишь тот низвергнуть мог:Великое ж ничто не изменяет.

И этот великий человек угас, всеми покинутый, на одиноком острове! Его смерть трогала сердце Лермонтова больше, чем его подвиги, так как обстановка этой смерти соответствовала тем мечтам об одинокой кончине, которая грезилась иногда самому поэту:

Пред ним лепечут волны и бегутИ вновь приходят и о скалы бьют;Как легкие ветрила, облакаНад морем носятся издалека.И вот глядит неведомая теньНа тот восток, где новый брезжит день;Там Франция – там край ее роднойИ славы след, быть может скрытый мглой:Там, средь войны, ее неслися дни…О! для чего так кончились они!..Прости, о слава! обманувший друг…

Изгнанник мрачный, жертва вероломстваИ рока прихоти слепой,Погиб, как жил – без предков и потомства —Хоть побежденный, но герой!Родился он игрой судьбы случайной,И пролетел, как буря, мимо нас;Он миру чужд был. Всё в нем было тайной,День возвышенья – и паденья час!

Пусть такое падение и было возмездием, но не людям судить этого человека – людям, которые привыкли измерять величие одним лишь успехом:

Поверь: великое земноеРазлично с мыслями людей.Сверши с успехом дело злое —Велик; не удалось – злодей;Среди дружин необозримыхБыл чуть не Бог Наполеон;Разбитый же в снегах родимыхБезумцем порицаем он;…

Этот восторженный тон, в каком Лермонтов говорил о Наполеоне, менялся разве только под наплывом вскипевшего патриотического чувства. Император в глазах поэта был тогда дерзновенный великан, который хотел померяться силой с другим великаном. Тот улыбнулся, тряхнул главою и забросил дерзкого в дальнее море[28]. Но Наполеон искупил свои грехи, а люди своего греха перед ним не искупили. Как жалки люди, когда, унизив и предав великого человека, они после его смерти, из чванства и самолюбования, возносят его до небес, желая приписать себе частицу его славы:

Меж тем, как Франция, среди рукоплесканийИ кликов радостных, встречает хладный прахПогибшего давно среди немых страданийВ изгнаньи мрачном и в цепях;Меж тем как мир услужливой хвалоюВенчает позднего раскаянья порывИ вздорная толпа, довольная собою,Гордится, прошлое забыв, —Негодованию и чувству дав свободу,Поняв тщеславие их праздничных забот,Мне хочется сказать великому народу:Ты жалкий и пустой народ!Ты жалок, потому что вера, слава, гений,Всё, всё великое, священное земли,С насмешкой глупою ребяческих сомненийТобой растоптано в пыли.Из славы сделал ты игрушку лицемерья,Из вольности – орудье палача,И все заветные отцовские поверья.Ты им рубил, рубил сплеча, —Ты погибал… и явился, с строгим взором,Отмеченный божественным перстом,И признан за вождя всеобщим приговором,И ваша жизнь слилася в нем, —И вы окрепли вновь в тени его державы,И мир трепещущий в безмолвии взиралНа ризу чудную могущества и славы,Которой вас он одевал.Один, – он был везде, холодный, неизменный,Отец седых дружин, любимый сын молвы,В песках египетских, у стен покорной Вены,В снегах пылающей Москвы.А вы, что делали, скажите, в это время,Когда в полях чужих он гордо погибал?Вы потрясали власть избранную как бремя,Точили в темноте кинжал!Среди последних битв, отчаянных усилий,В испуге не поняв позора своего,Как женщина, ему вы изменилиИ, как рабы, вы предали его!Лишенный прав святых и места гражданина,Разбитый свой венец он снял и бросил сам,И вам оставил он в залог родного сына —Вы сына выдали врагам!Тогда, отяготив позорными цепями,Героя увезли от плачущих дружин,И на чужой скале, за синими морями,Забытый, он угас один —Один, замученный враждою неуместной,Безмолвною и гордою тоской,И в боевом плаще, как ратник неизвестный,Зарыт наемною рукой…

Не лучше ли герою было спать не в Париже, а на далеком острове, вдали от людей в ожидании того воздушного корабля, который, незримо для всех, привозил его к берегам родного края («Воздушный корабль», 1840)?