Янка Купала - Олег Антонович Лойко
Эта новость была как гром среди зимнего неба: сгорел дом профессора в его усадьбе на Полотчине — в Залесье. В Петербурге о пожаре узнали уже где-то спустя неделю, но легче от этого, понятно, не стало: дом был надеждой профессора на приближающуюся старость, там он думал доживать свой век — где родился, где был крещен. Потому и не тратил наследованный скарб — раздаривал заработанное, то, что называлось тогда жалованьем. Менее всего ему, однако, жаловалось: профессор все отрабатывал сполна. И не усадьба его держала, он держал свою усадьбу — той же изматывающей беготней из аудитории в аудиторию. Тяжелой, невыразимой была скорбь профессора. Он помрачнел, он уже не посмеивался своими пивными, чуток навыкате глазами. По утрам, наспех отхлебнув чаю, не выпрямлялся молодцевато перед зеркалом в прихожей, не разглаживал со всей старательностью широких усов, не прилизывал седины на висках, надев шляпу перед уходом.
С профессором переживали все: и такая всегда веселая, приветливая, знающая бог весть сколько народных басен, легенд хозяйка Песецкая, и компанейский Антон Гагалинский, и Купала. После чтения стихов на винокурне в Яхимовщине поэт, наверно, вновь только тут, в квартире профессора, воочию увидел силу своего слова. Казалось, ничего особенного не сказал он дорогому профессору — одно лишь «не печалься, панок, что несчастье пришло», да «Вы — с наукой, с ней счастье — возможней», — а тому и полегчало, у того и отлегло от сердца. Купала умел быть благодарным, умел успокаивать. Он успокоил профессора уже тем, что вот не мог не написать ему даже по такому совсем непоэтическому случаю; успокаивал своей уверенностью, что беда «как пришла, так от Вас и уйдет» и жизнь станет «светлой, как солнце»; успокаивал своей молодостью, своим будущим, которое у него было. Было! Профессор это знал…
Дом в Залесье был, конечно, потерей. Однако не из невозвратных. Резала глаза краснота обивки в профессорском зале, но открытой, незаживающей раной не казалась. Показалась 7 апреля, когда в Киеве покончил с собой, повесился Сергей Полуян!
Куда идем?.. Куда проклятье пас ведет? —
защемила мысль Купалы, забилась, завопрошала:
Где сила, стойкость, вера в будущее — где?…
…О край несчастный мой! Что суждено тебе,
Народу твоему, чей стон извечен?
…За что, едва лишь пробужденье к нам сошло,
Весь путь крестами сплошь отмечен?
Вопросы били в самое сердце поэта, и не было в этом сердце ответа на них. Перед глазами вставало по-детски милое, усмешливое лицо Сергея — казалось, белоруса из белорусов, синеокого, такого стройного и ладного. «Не с тобой ли, Сергейка, думали мы об этом народном несчастье — говорили, писали в «Нашей ниве»? Не у тебя ли была мысль перевести, дать в «Ниве» по-белорусски «Огоньки» Короленко — все ради того же: обнадежить отчаявшихся: «Впереди все же огоньки, огоньки!»
Огоньки?
Вперед Купале смотреть не хотелось:
Широкий шлях, он вечно лишь открыт
К шинку, острогу и могиле.
Вот он сидит в такой чайной один, одинокий, никому не видимый, никому не известный, за пустым столиком, с тарелочкой дешевой закуски. Профессор ссужает его, студента, деньгами и на карманные расходы, так вот все они сегодня и пойдут на три немые чарки — на тризну по Сергею.
На радость недругам и на печаль всем нам
Возник курган, курган напрасный…
«Напрасный… Я что, осуждаю Сергея?.. — нервно думал поэт. — Да, осуждаю. Зачем он сделал это? Так рано… Так мало успев… А ведь столько было дано!.. — И вновь перед глазами Купалы лицо Сергея. — Удивить! Удивить мир духовностью, этим обратить на себя внимание — этим побеждать». О духовности литературы говорил тогда Сергей, о литературе как о мирном боевом оружии. Но сейчас Купала почему-то только и слышит: «Удивить… Обратить внимание… Не смертью ли удивлять надумал? И так ли уж это напрасно? Напрасно!.. Но если его уже нет, так неужто нельзя что-то сделать, чтобы эта смерть его не была впустую, чтоб служила ненапрасности, чтобы память
