Владимир Ерохин - Вожделенное отечество

"Помру скоро", — ещё через год, с уже — всегдашней палкой, но лицо неизменное, загорелое (огород!), только глаза (белки) помутнели, пожелтели.

— Видно, помирать этим годом.

— Что вы, тётя Клава, вы нас переживёте — теперь молодёжь хилая, а вы — вон на все службы ходите — столько лет, стоя.

— И стоять тяжело стало. Да и хожу с трудом. Ноги...

Я свято не верила, что это "помру скоро" будет скоро, но знание, что когда-нибудь же будет — щемило сердце и заставляло всякий раз — уже привычно от дверей навострять уши. И если её нет вдруг — пробравшись на клирос:

— А где тётя Клава? — (самым будничным простым голосом: род неосознанного колдовства, заклинания — не накликать тревогою в вопросе — страшный ответ).

— Заболела, а в воскресенье была, — (фу, отлегло!) ответ так же будничен (болеют они часто — то болеют, то в храме, и это какое-то вечное, вечно-спокойное равновесие, незыблемость — при всей зыбкости).

Кто же читал ей "Апостол"?

...И после этого её "помру скоро"— прошло — два или три года. И я совсем успокоилась...

(Так же как когда-то, за год до своей смерти, Елена Александровна мне сон рассказывала: будто отец Александр у неё в доме моет пол — что, как она решила, — к смерти, и — предчувствовала, болела, ждала — я уговаривала — и уговорила — на год лишь. Может быть, не успокоилась бы — ещё бы побыла она здесь.)

Жаль! Ей, конечно, хорошо теперь, а нас — жаль, нам без неё — пусто. (Как и без Елены Александровны, и Елены Семёновны — тех, кто близко вошёл в сердце.)

— А похоронили где, у нас в Деревне?

— Конечно...

— А как она умерла?

— Так — умерла...

(Наверное, просто.)

Тётя Клава — на венчаниях! Их, знающих "Положил еси на главах их венцы" и "Исайя, ликуй", — немного, всякий раз две-три, одна из них Клава. Строгость, (До пения — строгость на меня: "Не подведи! Не знаешь — не вылезай, помолчи, а поймёшь — так пой, а то нас двое"). Киваю, порядок известный.

И — ответственный миг — самое трудное: где молодые спотыкаются, а чаще просто не знают напев, а нот — не водится, или, если есть, поётся самостийно, самостихийно, мимо (сквозь) нот, следить можно лишь слова. И — "Положил еси на главах их венцы... от наменяй честных... и дал еси им!"

Трижды.

На второй, третий раз — смелею — и тяну. Отпели — переглядываемся, а Клава обязательно за руку возьмёт крепко:

— Молодец!

Всегда мне хотелось перенять её манеру строить гармонию — она подпирает весь хор снизу — одна, как нижний регистр органа, и хор — если и есть в нем два дребезжащих сопрано — звучит основательно, как хор, и звучит хоралом, органно. Но ходы, какими она ходит, — иной раз непредсказуемы. Думаешь — все поняла (наконец!) — вжилась, сейчас догадаюсь, знаю — и неожиданно тёти Клавин, особенно тёплый, трогательный (до слез!) или строгий, молитвенный поворот — (ас ним и оборот, слегка, глаз в мою сторону: "Слышала? Не на все закон") — парадоксальные эти мелодические движения — так и не изучила, может быть, и не было в них закономерности. Была — тётя Клава, живая, строго-трогательная, трогательно-строгая, которую хотелось всегда обнять, — и пение было — тёти Клавино, уникальное, неповторимое; теперь, с её смертью, навсегда потерянное.

Я сразу почувствовала: чтобы научиться у тёти Клавы (именно: не партии тенора, а — у тёти Клавы), надо в неё вжиться, впиться — и вставала рядом, держала за руку — или под локоть, и так, бок к боку, и в меня тётя Клава входила — и через уши, и — этим боком, и рукою — рукою в руку, плотью в плоть. Голос был — голосоведение --- плоть её, а мне надо было (надо, это знала я, ибо знала, что когда-нибудь не будет возможности прижаться к боку и руку взять в руку) это перенять, этому — внять, понять — до глубины — из глубины. Чему-то я научилась (слава Богу, успелось, прижилось; это — привитие, что-то другое, чем научение), но — не тем, именно особо Клавиным гармоническим ходам. (Смелы: то вдруг возьмёт неожиданно огромный — сексту — интервал, где не ждёшь его; и от этого слезы наворачиваются на глаза, и — восхищаешься ею, а она — строго, зная, что делает. — ведёт дальше). Вела — одна; когда-то была ещё Мария Николаевна — но о ней особый, отдельный рассказ. Вела — одна, потому что этот — поверхностному уху почти и не слышный голос — самый сложный, и мало кто способен вести его. Он не повторяет мелодию, как сопрано. Он составляет гармоническую основу четырехголосия; без него звучит либо плоская — без глубины — терция, либо (коли есть, вдруг, роскошь мужского баса) — между плоской этой терцией и басом — пропасть, дыра, которую — слышно. А "кенар" — заполнение огромной разницы меж сопранным дребезжанием и низким, обертональным басом.

И без баса, тётя Клава всю глубину звучания брала на себя. Послушает её близко новенькая певичка — и отодвинется: поёт бабка каким-то басом, не то, что все, сбивает с мелодии! Тётя Клава и это, думаю, видела — и спокойно и скромно делала своё дело. Она была — мастер, как редкостный ювелир, или зодчий, или строитель органа — который знает, что делает, и знает, что это другим не обязательно очевидно (высота его искусства), но — знает цену своему умению, и — незримо трудится — не ставя подписи под своим творением.

У нас иной раз хвалили — чей-то звонкий такой голос (из высоких). Но это — повторение мелодии, деря глотку, — элементарнее, чем незаметно, не всем слышно, не выделяясь, но гармонизируя общее звучание, от каждой ноты строить "орган". Это сложное творчество, требующее свободы, полной освоенности в контексте четырехголосия. Думаю, у тёти Клавы были и импровизации, от сердца идущие; а сердце её было неизменчиво, и я чувствовала и любила "тёти-Клавин гармонический строй". Такие люди редчайши.

Она и рассказала мне о нашей церкви, как везли её через всю деревню на лошадях — на подводах, как начали, помолясь, покропив бревна, возводить...— И вы помните?

— А как же, мне тогда восемь лет было. — (22-й год.)

Я, Кате:

— Слушай, Катя, как нашу церковь везли; да слушаешь ли ты? Тётя Клава тогда была — девочка, стояла тут и глядела...

— И звёздный купол, и с лестницею — Крест воздвигали. Помню, как первый раз ударил колокол...

Она и пела здесь с восьми лет — быть может, и раньше, в селе Пушкине, — но тут — с самого устроения храма.

"И наш храм никогда не закрывался. Здесь всегда служили."

"Я ещё девчонкой была."

Лицо у неё похоже на грецкий орех — тёмное, морщины глубокие, давние. Сквозь очки — глаза, трогательные — строгие и — готовые заплакать (не плачущие никогда). А строгость и к слезам готовность — знание скорби мира.

Мечта: прийти к ней на могилу — видится: уже тепло, трава (весна, может быть?) — посидеть (с Володей!), и — обязательно выпить (спирт или водку). У неё, у тёти Клавы — надо выпить, помянуть её. Тем утешаюсь.