Владимир Ерохин - Вожделенное отечество

Владимир Ерохин

ВОЖДЕЛЕННОЕ ОТЕЧЕСТВО

Роман-хроника

Автор выражает сердечную признательность Леониду Василенко, Павлу Меню, Владимиру Петракову, Владимиру Простову, Евгению Рашковскому и Борису Рубинчику за помощь в подготовке этой книги к печати.

Предисловие

Лет 15 — 20 назад Владимир Ерохин жил в Лианозове на севере Москвы — по соседству со мной. Район был лесной и деревенский на вид. Немало художников и литераторов снимали там себе жильё.

Случались летом, если не было дождя, в каком-нибудь дворе двух- или трехчасовые выставки подсоветской живописи, читались стихи, бегали дети, гости пели, и всегда звучал саксофон Володи, а местное население с интересом заглядывало через забор, но милицию никто не звал. Впрочем, праздники были редки. Чаще саксофон молчал, а Володя писал свой роман — долго и упорно — о тех днях, ушедших навсегда.

Что же он изобразил? Это наш мир после нашей катастрофы. С волками или шакалами на руинах. С наукой, искусством, религией, с жаждой обрести Дом, когда крутом развал и хлам. Вся книга — о том, что делали на развалинах автор и те, кто был с ним, что они искали и находили в 70-е — 80-е годы. "А я стою, как лошадь в магазине", — пели иногда в те дни. Но не эта песня определяет дух книги Ерохина, а нечто другое, напоминающее трёх мужиков из "Зоны" в "Сталкере" у Тарковского. Эти трое решали главные жизненные вопросы среди груд мусора, среди духовных и социальных развалин. Кое-где в России руины эти вроде бы даже и были приведены в какой-то порядок, убогий и противный, где-то ещё не все сгнило, не все рухнуло... Но речь идёт не о проблемах, которых полно и которые не решаются, а о жизни среди проблем. Проблемами занимались социологи — автор их хорошо знает и живо о них пишет. Что-то они придумали, поняли, предложили. Но не они светят миру. Не от них приходит радость, поэзия и музыка жизни.

Августин когда-то говорил: если вас спросят, зачем вы стали христианами, отвечайте просто — чтобы стать счастливыми, обрести полноту жизни. Августин стал христианином от великой любви к Богу и ближнему и от готовности всю жизнь отдать на служение. Но у нас в Москве православными часто хотят стать из-за отвращения к жизни, отчуждения от людей, озабоченности собой. Где-то здесь таится вражда к себе и к Богу. Но кто приходит в Церковь именно по этой причине, охотно сохраняет её в себе нетронутой, бережёт, не позволяет Богу вынуть из души эту занозу. И отвращение к жизни легко переходит в неприязнь и ненависть если не к самому Православию, то к каким-то кругам в Церкви, или к тем, кто ближе, — к друзьям, к жене, к детям. Кончается по-разному. У одних депрессией, у других бурной общественной активностью, с мрачной агрессией к "демократам", "жидам", обновленцам", или же, на другом социальном полюсе, — к "монархистам", "патриотам"... А у иных все кончается просто пьянством, разводами и прочим. Безрадостное, бездуховное, никчёмное благочестие. Узнаются такие персонажи в Володиной книге, но о них он говорят бегло — это банкроты, даже если они вовсю шумят и действуют, находя много сторонников. Жизнь меняют другие — те, кто открыл душу свету свыше.

"Свет во тьме светит". Погасить Свет никому не под силу. Жизнь продолжается и итоговая черта ей не подводится — нам ли её подводить? Но есть где-то безошибочное, я думаю, Володино чувство: "А здорово мы оторвались!" Внутренне мы уже свободны: нас не съели, хотя погибли многие, куда более достойные, чем мы, а нам дано жить и действовать дальше. Правда, в полумраке, без торжествующей победной песни. Жизнь — это путь, и если нас позвали, надо идти, понимая, что есть риск не дойти до цели. "Вдоль дороги лес густой, с бабами-ягами", — вспоминается другой Владимир. Пусть и не дают забыть о "плахе с топорами в конце дороги той, но главное впереди — Свет жизни. "Где Бог, там свобода".

Свобода — для дела, чтобы жить убедительно, с усилием, преодолевать косность жизни. Иначе — сползание вниз, движение назад, в никуда. Свобода — это риск, ответственность, мужество. За право жить кем-то заплачена очень большая цена, нельзя дремать, тосковать, кайфовать. Кто работает всерьёз, тот тосковать не будет. Что же делать? — Восстанавливать разорванные нити духовной преемственности. Среди хаоса и развалин создавать очаги осмысленной жизни. Противодействовать маразму. Духовно расти. Свидетельствовать истину. Содействовать Богу в том, чтобы Он растил нас и других. Пока очаги малы, они едва ли что изменят, но если их станет больше, если они будут солидарны в главном, тогда жизнь будет преображаться.

Примеры есть. Они — в книге. Бог явил свою милость к автору, привёл в оазис смысла и труда, который создавал священник Александр Мень — свидетель веры и служитель Слова, мученик за правду Христову. Он был чуток к Богу, прекрасно понимал людей, трудился, полностью отдавая себя на служение, рисковал по-крупному и знал, что значит побеждать зло добром. Он хранил верность древней традиции русского Православия — полуразрушенного, разорённого, униженного. В Церкви тоже немало волков и шакалов, но в ней есть жизнь, труд и духовная глубина, в ней тайна и святость, мимо которой безучастно проходят столь многие. Восприятие автором Православия и России — глубоко личное, живое. Автор видел многое и сравнивать ему есть с чем. И вывод его светлый: "Россия — совесть мира. В этом смысл России".

Л.И. Василенко

Часть первая

В БЕЗДНЕ ВРЕМЕН

МЯТЕЖ

Россия — интересная страна, где, выйдя из дома, вы никогда не уверены, что вернётесь назад.

Гумилёв вернулся в Петроград, когда все было кончено: царь Николай II отрёкся от престола. Падал ватный мартовский снег, сапоги скользили по панели.

— "Новое время"! "Новое время"! — галдели огольцы.

Гумилёв купил газету, просмотрел заголовки на первой полосе (формирование революционного правительства, выступление министра Милюкова, беспорядки на фабрике товарищества "Привет"...).

Скучно.

Он сунул свёрнутый листок в карман шинели, закурил папиросу, щёлкнув английской зажигалкой, и пошёл по Невскому.

Толпа ловила переодетого жандарма.

МЕЖДУ СМЕРТЬЮ И БЕССМЕРТИЕМ

— Способность запоминания присуща только человеку. Нет нужды проводить сравнения с животными — безусловно, они способны чему-то научиться, но мы с лёгкостью можем согласиться с тем, что "они каждый день живут заново". В генокоде животных содержится" необходимый — для того, чтобы не погибнуть, — набор рефлексов и инстинктов; можно вырабатывать у них условные рефлексы, развивать способности к заучиванию; животные помнят своих хозяев — но однако же кукушкины птенцы всегда могут "инкогнито" быть воспитаны ничего не подозревающей птицей — это память иного качества, это уровень досознания. Разве можно сопоставить домостроительство бобров или ласточек с искусством архитекторов? Разница уровней безусловна. Во многом именно памяти человечество обязано своею культурой и цивилизацией. Каждый родившийся человек и течение жизни обретает опыт всех живших до него, и в том уже проявляется бессмертие культуры. Вся природа подвластна времени, неумолимый поток его истребляет и конце концов все живущее. "Жизнь природы есть сделка между смертью и бессмертием, — пишет Владимир Соловьёв. — Смерть берет себе всех живущих, все индивидуальности и уступает бессмертию только общие формы жизни: это единичное растение или животное обречено неизбежно погибнуть — после нескольких мгновений; но эта форма растительности или животности, этот вид или род или род организмов." Нет бессмертия личностного, и неумирание видов и форм не изменяет этого печального положении.