Виталий Дмитриевский - Шаляпин в Петербурге-Петрограде

стоять? Продолжать стоять, когда все опустились на колени, — это было бы

объяснено как демонстрация. Шаляпин опустился на колено...

Публика, вообще довольная спектаклем, была заинтересована и этой на вид

патриотической манифестацией.

На самом деле хор имел приготовленное прошение на высочайшее имя, в

котором излагал свои нужды и жаловался на дирекцию все по тому же вопросу о

пенсиях».

В официальных же сообщениях истинные мотивы демонстрации не

указывались — исполнение гимна расценивалось как верноподданнический

порыв, а невольное участие в нем Шаляпина всячески преувеличивалось.

Правящим кругам было выгодно подчеркнуть «патриотичность народа» и

вместе с тем скомпрометировать великого певца в глазах революционно

настроенных масс. И это в известной степени удалось.

Горький, который жил в это время на Капри, узнал о коленопреклонении

Шаляпина из газет. Шаляпин сначала не писал Горькому о случившемся: он не

находил в себе сил объяснить другу свой поступок. Много раз певец брался за

перо, но потом рвал написанное. Однако встреча с Горьким была Шаляпину

крайне необходима.

Только в июле 1911 года, после окончания сезона, Шаляпин написал

Горькому о своем желании встретиться с ним, написал очень осторожное и по

содержанию как будто бы обычное письмо, сообщая, что собирается приехать.

Но в одной фразе вдруг проскальзывает горячая тоска: «Мне очень хочется о

многом поговорить с тобою».

Горький немедленно ответил: «Получил твое письмо, Федор Иванович, и —

задумался, сильно удивленный его простотой и краткостью.

Мне казалось, что в силу тех отношений, которые существовали между

нами, ты давно бы должен написать мне, как сам ты относишься к тем диким

глупостям, которые сделаны тобою к великому стыду твоему и великой печали

всех честных людей в России.

И вот ты пишешь мне, но — ни слова о том, что не может, как ты знаешь, не

может не мучить меня, что никогда не будет забыто тебе на Руси, будь ты хоть

гений. Сволочь, которая обычно окружает тебя, конечно, отнесется иначе, она

тебя будет оправдывать, чтобы приблизить к себе, но — твое ли это место в ее

рядах?

Мне жалко тебя, Федор, но так как ты, видимо, не сознаешь дрянности

совершенного тобою, не чувствуешь стыда за себя — нам лучше не видаться, и

ты не приезжай ко мне...»

Такой ответ еще более взволновал Шаляпина и привел его в полное

отчаяние. Он снова написал Горькому, взволнованно и теперь уже предельно

откровенно рассказал об обстоятельствах нелепой истории.

Подробное письмо Шаляпина многое объяснило писателю. «И люблю, и

уважаю я тебя не меньше, чем всегда любил и уважал, — ответил Горький, —

знаю я, что в душе — ты честный человек, к холопству не способен, но ты

нелепый русский человек и — много раз я говорил тебе это! — не знаешь своей

настоящей цены, великой цены... А видеться нам нужно...»

Вскоре Шаляпин и Мария Валентиновна приехали на Капри. Друзья,

соскучившиеся друг по другу, много говорили. И лучшие слова Горького о

Шаляпине были написаны именно в те дни, когда певец жил у Горького,

исповедуясь ему в своих мыслях и поступках. И Горький еще лучше и глубже

понял удивительную душу Шаляпина, великого русского самородка.

Горький убеждал А. В. Амфитеатрова помириться с Шаляпиным: «Очень

плохо ему, трудно. И похож он на льва, связанного и отданного на растерзание

свиньям». Алексей Максимович написал письмо Н. Е. Буренину, в котором

изложил свое понимание поступка Шаляпина и свое отношение к нему:

«...Осудить Шаляпина — выгодно. Мелкий, трусливый грешник всегда старался

и старается истолковать глупый поступок крупного человека как поступок

подлый. Ведь приятно крупного-то человека сопричислить к себе, ввалить в тот

хлам, где шевыряется, прячется маленькая, пестрая душа, приятно сказать: «Ага,

и он таков же, как мы»... Такие люди, каков он, являются для того, чтобы

напомнить всем нам: вот как силен, красив, талантлив русский народ! Вот плоть

от плоти его, человек, своими силами прошедший сквозь тернии и теснины

жизни, чтобы гордо встать в ряд с лучшими людьми мира, чтобы петь всем

людям о России, показать всем, как она — внутри, в глубине своей, —

талантлива и крупна, обаятельна. Любить Россию надо, она этого стоит, она

богата великими силами и чарующей красотой.

Вот о чем поет Шаляпин всегда, для этого он и живет, за это мы бы и

должны поклониться ему благодарно, дружелюбно, а ошибки его в фальшь не

ставить и подлостью не считать.

Любить надо таких людей и ценить их высокой ценою...»

Это письмо Горький написал для публикации в газетах, он настойчиво

просил Буренина напечатать его. Однако Н. Е. Буренин, Д. В. Стасов и другие

люди, окружавшие в то время Шаляпина, решили, что лучше не ворошить

прошлого, и даже уговорили артиста не обращаться к публике с каким-либо

объяснением, хотя Горький справедливо считал, что это совершенно

необходимо. Алексей Максимович советовал Шаляпину «признать себя

виновным в том, что, растерявшись, сделал глупость», признать «возмущение

порядочных людей естественным и законным», рассказать, «как и откуда

явились пошлые интервью и дрянные телеграммы, кои ставятся в вину ему».

Шаляпин не прислушался к совету Горького — хотя бы с опозданием

объясниться в печати, и не настоял на публикации его письма. Потому

общественность еще долгое время неверно расценивала вынужденное участие

Шаляпина в манифестации хора в Мариинском театре.

* * *

В Петербург Шаляпин вернулся в середине сентября 1911 года. Певец

волновался: как пройдет его первый спектакль — «Борис Годунов» в

Мариинском театре? Но все обошлось благополучно — переполненный зал,

огромный успех, вызовы, овации.

Некоторое время певец с семьей жил, как сообщала газета «Солнце России»,

на улице Жуковского, в дружественной ему семье. Более точный адрес