Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин
Борис Борисович Пиотровский скончался 15 октября 1990 года, а 22 октября министр культуры Н. Губенко утвердил его заместителя В. Суслова на посту директора Эрмитажа.
Теоретически в этот момент ИА могла бы сама занять его место[218] — наверняка столкнувшись с неприятием и саботажем трудового коллектива, для которого варяжка из Москвы, да еще с диктаторскими замашками, вряд ли оказалась бы приемлема. Конечно, ИА очень «московская», конечно, ее собственный музей в те годы был на пике своей славы — и с чего бы, собственно, ей покушаться на Эрмитаж? Однако, когда вы вспоминаете ее семейную историю — к примеру, отца, который в 27 лет стал директором крупнейшего военного завода в России, по странному совпадению буквально в нескольких километрах от Дворцовой площади, чуть выше по Неве, — мысль об «Антоновой в Эрмитаже» перестает казаться совсем уж нелепой.
При этом собственно способность — необходимый характер и компетенции — ИА выполнять роль директора Эрмитажа не вызывает у большинства опрошенных автором экспертов ни малейших сомнений: «влегкую».
В одном из немецких некрологов ИА меж тем было написано, что М. Б. Пиотровский с тем же успехом мог бы быть директором любого мирового музея — хоть Лувра, хоть Метрополитена, тогда как ИА — все же директор только своего музея, «музея Антоновой». Согласен ли он с такого рода представлением о ее «неконвертируемости»? «Это не неконвертируемость… — качает головой МБП. — И дело не только в Пиотровском. Дело в Эрмитаже. Потому что Эрмитаж — мировой музей, универсальный, энциклопедический, и он предполагает уровень сотрудников: его сотрудники должны быть вполне пригодны к тому, чтобы работать в любом другом музее мира; так было и в советское время тоже. Все было: и знание языков, и умение общаться, и общий подход. И всегда, когда гости приезжали, побывавшие в Москве, — попадая в Эрмитаж <они говорили>: вот теперь-то мы понимаем, что Россия — это часть Европы. С другой стороны… Конечно, ГМИИ — музей, созданный советским временем, как бы между музеем слепков, — когда МБП произносит словосочетание «музей слепков», в его голосе звучит оттенок брезгливого сострадания, как будто слепки — это что-то напечатанное на 3D-принтере, — и музеем подарков Сталину. Но из этого всего Ирина Александровна его вытащила в музей с репутацией. Она его создавала, создавала ему репутацию, и он связан с ней теперь всегда — но точно так же и она связана с этим музеем. При этом она была еще международным функционером, ИКОМ: и это ей очень шло… Это разные вещи немножко. Вот я мог бы быть директором любого музея — это точно, и меня иногда звали, но я бы не смог быть функционером Международного союза музеев. Есть Музей — и есть много разных музеев. Иногда у большого Музея свои критерии, особые. Это не высокомерие, но это ощущение немножко другой категории. Не выше-ниже — сбоку. И такое бывает. Когда я стал директором, на какой-то конференции, куда я поехал, меня не выбрали ни в какие органы ИКОМовские — я был вообще никто для ИКОМ. Но я был директор Эрмитажа — и именно директор именно Эрмитажа им не годился. Эрмитажный директор — это больше человек мира, не всего музейного сообщества, а семьи. Есть музейное сообщество, а есть музейная семья. Все маленькие музеи входят в музейное сообщество, а в музейную семью входят большие музеи (смеется)»[219].
Некоторые предполагают, что, когда Пиотровский-старший умер, ИА была одним из тех, кто рекомендовал Пиотровского-младшего на должность директора. По мнению Михаила Борисовича, с ней советовались? Она ему давала, может быть, это понять? «Я уверен, с ней не советовались»[220]. И даже притом, что у нее были очень хорошие отношения с министром Губенко в тот момент? «Губенко не был в восторге. Он был с ней в хороших отношениях. Он вообще был славный человек. Но это ее не касалось. Она в этом не участвовала. Немножко другие линии… Примаков говорил папе: посмотрите у себя в семье. Это решалось… Притом что Эрмитаж был безусловно выше Министерства культуры и всего. И в новом Минкульте Ирина Александровна в этот момент не была влиятельной фигурой. Но она действительно была рада, что меня назначали. Искренне — что интеллигентный человек. Что мы хорошо друг друга знаем». «Поскольку она для меня была свой человек — и в этом мире тоже свой, понимаете, она мне говорила по-французски — что вот, наконец пришел приличный человек… И когда мне мои коллеги говорили: "Ну вы что с ней, с ней невозможно работать, обманет на всяких переговорах", я: "Ну нет, зачем, мы дружим и будем дружить, нормально"»[221].
Ни сам МБП, ни даже его прозорливые коллеги, привыкшие к тому, что полагали паразитизмом Пушкинского, однако ж, не могли предположить, что ИА когда-нибудь станет претендовать не на временное пользование эрмитажными фондами, но на то, чтобы забрать кое-какие вещи навсегда.
Она ведь знала МБП с детства и называла его по имени, да? «Абсолютно так. Она меня всегда называла Мишей. Даже на одной из последних встреч, где ошеломила меня. "Миш, устройте мне, пожалуйста, встречу с Путиным, я хочу просить, чтоб нам вернули Музей нового западного искусства". Я говорю (смеется): "Ирина Александровна, во-первых, это не мой ресурс — устроить встречу с Путиным, во-вторых, вы что, с ума сошли? Как я могу защищать эту безумную идею? Не знаю, зачем она вам пришла в голову". Поэтому да, все время <так> было, и называла всегда Мишей, последний раз, когда вручал ей знак Союза музеев России, тоже называла меня "Миша", хотя у нас уже были такие отношения… внешне очень обостренные. Я вообще до сих пор не очень понимаю, что ее подвигло на все это (попытку лишить Эрмитаж принадлежащей ему части щукинско-морозовской коллекции. — Л. Д.)».
Что подвигло — не великий секрет. Переводя ситуацию на язык
