Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин
У двух музеев разный вес в искусствоведении: мнения сотрудников Эрмитажа в мировой научной иерархии котируются выше. В ГМИИ после Виппера всходило много звезд — от М. Бессоновой до А. Даниловой, однако никаких газовых гигантов — какими, условно, в Эрмитаже были А. Костеневич и А. Ипполитов, — кроме, конечно, самой ИА, звезды sui generis, — не зарегистрировано. В Эрмитаже лучше, похоже, — по крайней мере, первое время — понимали, как обращаться с щукинско-морозовской коллекцией, — и вряд ли случайно, что именно эрмитажница Изергина перед смертью, в 1969-м, курировала выставку Матисса в Пушкинском.
Однако ж — и вот тут баланс смещается уже в другую сторону — начальство всех мастей на протяжении последних ста лет находится в нескольких сотнях метров от Волхонки — и далековато от Дворцовой площади; поэтому энергичный и оборотистый директор (каковым сама жизнь вынуждает быть любого руководителя Пушкинского), имеющий кураж играть против директора Эрмитажа, может за счет удачного соседства нивелировать разницу — и даже получить некоторое преимущество.
Важный нюанс состоит еще и в том, что наиболее свободно конвертируемые и востребованные «на экспорт» в хороших объемах, ударными порциями, коллекции Эрмитажа — это странным образом не Рембрандт, Рафаэль и Каспар Давид Фридрих, а скифское золото и в еще большей степени Матисс с Пикассо. Щукинско-морозовские по происхождению, они воспринимаются как часть одной с Пушкинским коллекции — и в силу этого Эрмитаж на протяжении десятилетий оказывался (унизительным для себя образом) чем-то вроде сиамского близнеца ГМИИ — тогда как последний, обнаружив себя в такой перспективной позиции, получал возможность не просто наслаждаться именитым соседством, но и доминировать и навязывать отношения абьюзивного характера. А теперь представьте себе, что в Пушкинском музее к власти приходит директор с макиавеллическим типом личности, — и вообразите, какие перспективы по этой части перед ним открываются в связи с вышеописанными обстоятельствами.
Наконец, еще один штрих, также моделирующий трагикомическую историю отношений двух музеев: у них разная корпоративная культура. К примеру, на запрет демонстрировать кому-либо трофейное искусство в Эрмитаже смотрели сквозь пальцы: хранители показывали своих Дега и Курбе хоть своим сотрудникам, хоть их знакомым, приезжавшим из того же Пушкинского. В ГМИИ золото Трои за полвека видели примерно полтора человека. В целом странным образом при Борисе Борисовиче Пиотровском, в 1960–1980-е, Эрмитаж был гораздо более децентрализован, чем Пушкинский, — судить об этом можно по перестроечным годам, когда, например, между ББП и его замом Сусловым существовали разногласия, о которых в начале 1990-х даже писали в ведомственной газете; немыслимая для ГМИИ при ИА прозрачность и демократия. В Эрмитаже в 1989-м был создан совет трудового коллектива, там были выборы; по сравнению с Эрмитажем антоновский Пушкинский — тоталитарная секта: монолитная и под авторитарным управлением.
Что касается «лиц» обоих музеев — директоров, то их очевидная принадлежность к одному кругу единомышленников и публичные декларации не отменяют и серьезных различий. Да, как ИА, так и Пиотровский (в любой из своих версий — как Борис Борисович, так и Михаил Борисович) — «государственные люди» (независимо-от-политического-режима-служащие-не-преходящему-а-вечности), гаранты защиты наследия и традиционных ценностей, надежные, солидные, рассудительные, умные, имеющие развитые навыки придворного общения; и теоретически между ними должен был быть идеальный мэтч — царь Соломон и царица Савская. В действительности, однако ж, в силу разного рода нюансов история этих отношений имела несколько другой референс: и не надо обладать особенно больным воображением, чтобы увидеть в них нечто вроде антагонизма Голиафа и Давида (чье изображение, обитающее в Итальянском дворике, пожалуй, не так уж и случайно стало символом Пушкинского).
Характерно, что еще в 1961-м ни о каком антагонизме речи не шло; его контуры проявились только с середины 1960-х — когда ИА и назначенный в 1964-м директором Эрмитажа ББП оказались равноправными партнерами по многим экспортным и импортным выставкам: обстоятельство, не позволяющее директору крупной институции игнорировать коллегу из институции меньшего калибра.
Именно в силу этого у ИА на руках оказались козыри, позволяющие системно конкурировать с Эрмитажем (идея, нелепость которой была очевидна слишком многим) и которые она методично разыгрывала. Многим мерещилось, будто в ее соперничестве с Пиотровским-старшим ощущалось еще и нечто личное: ведь ИА по всем параметрам — от возраста до положения в научной иерархии — оказывалась в роли «младшей», «ученицы академика».
Была ли ИА важным персонажем во вселенной Бориса Борисовича Пиотровского? «Она важный персонаж в музейной вселенной, российской и мировой. На самом деле очень много выставок делалось вместе… <про коллекцию Щукина — Морозова> говорят — "разделенная", но все время обе коллекции показывали вместе. <Так что> это одна вселенная. Но Борис Борисович с ИА был немножко в разных сферах. Он занимался наукой, а, допустим, деятельность музейных международных организаций — то, что так любила ИА и где она действительно блестяще действовала, — его не интересовала. То есть у них никаких возможностей конфликтации и не было. Ну вот Борис Борисович не любил ездить во Францию — в частности, потому, что он не очень хорошо знал французский, — а с французами трудно, когда не знаешь блестяще язык. А ИА любила все это французско-ИКОМовское, Париж, Франция, Латинский квартал, она сына привозила, водила по Латинскому кварталу… А англосаксонская среда ей была более чужда, как я потом уже наблюдал. Для Бориса Борисовича скорее германско-англосаксонский мир был ближе — ближе по науке, скажем так. Он археолог, а Ирина Александровна — это больше интересы музейно-светской жизни. Поэтому они понимали разницу друг друга и избегали ситуаций, которые могли бы создавать конфликты. Но вокруг всегда было много желающих такие ситуации создавать»[210].
Из разного рода опубликованных реплик ИА складывается впечатление, что она, в общем, дружила с Борисом Борисовичем: нет? «Они, действительно, были знакомы, она много лет директор — и Борис Борисович, соответственно, много лет директор Эрмитажа, и, действительно, я помню ее с детства, и в доме она у нас всегда бывала, и с мамой она моей очень хорошо была знакома, и с моей женой»[211]. Но это скорее неформальное общение коллег — или такого рода «дружба», чтобы вместе, допустим, в отпуск ездить? «Нет, вместе в отпуск… У нас немножко не тот стиль в общении. Но это была хорошая музейная дружба коллег, очень ценящих, хорошо знающих друг друга и понимающих — (сейчас опять перейду на такую… высокомерную шутку), — что между ними и многими другими есть большая разница. Когда меня назначали замдиректора Эрмитажа, после смерти Бориса Борисовича, ИА меня поздравила по-французски: мол, она очень рада, что я на эту стезю ступил. Это был такой уровень дружбы — и все. "Свои люди"»[212].
Различались ли ИА и ББП стилистически — как условно «московское» и «петербургско-ленинградское»? «Различие в стилях очень большое. У Бориса Борисовича — и в Эрмитаже тоже, можно сказать, — был стиль, не привязанный ни к советской,
