Дэвид Роскис - Страна идиша

Как они посмели осквернить этот священный гимн, использовав его для заурядной свадьбы? В тот момент мама решила — с нее достаточно. Она перевезет нас в еврейский район, подальше от всего этого лицемерия. Таким образом, благодаря песне Мендельсона мы переехали в Утремон, там она записала нас в Фолкшуле, и наши идишские учителя вырастили нас такими, какие мы есть, — гордыми евреями.

Она оказалась права. Точно перед озером Георга у нас спустило колесо, в том самом месте, где в прошлом году нас остановили за превышение скорости. Что с этим озером Георга? Когда они уже наконец закончат строить шоссе номер 87 между штатами, чтобы мы могли его объехать? Готова поспорить — нас выдают наши квебекские номера. Спустившее колесо меняют целую вечность, и по тому, с каким овечьим выражением лица отец достает свой кошелек, мы понимаем — заплатить придется от души. Может быть, потому, что оправдались самые худшие ее ожидания, или, как обычно в действительно трудные моменты, она успокаивается и забывает про тишлидер, бундовские песни и гимны. Теперь настал час Александра Вертинского,[264] самого популярного сочинителя песен их молодости, — эти песни она споет и по-русски и на идише, в неподражаемом переводе того самого вундеркинда, Лейба Стоцкого, — их он переводил именно для нее, Маши, «Соловья», и еще он хотел доказать всем этим ассимиляторам, что виленская молодежь поет на идише не по незнанию русского, ведь идиш — это их личная гордость, это их мир.

Пей, моя девочка, тринк же, майн мейделе,Пей, моя милая, цартинке, эйделе,Это плохое вино, от дем фарцойертн войн.Оба мы нищие, оба унылые, мир, фил гелитене, бейде, фарбитерте,Счастия нам не дано, мир кенен гликлех нит зайн.

И что это был за мир, мир влюбленных, пьющих горькое вино, приговоренных к вечной скорби и презрению, но всегда в столь совершенных рифмах.

Мама сотворила свое чудо, точно так же, как и той мартовской ночью в Закретском лесу, где она околдовала отца еще одним переводом Стоцкого, на этот раз с польского, а не русского, поскольку становится поздно, и мы должны заночевать в мотеле, «в мотле» — ради смеха отец произносит это слово как идишское имя, и нужно доставать все из багажника. А завтра, после сытнейшего завтрака, мы вновь отправимся в путь, Ева и я прилепимся носами к противоположным окнам, погрузившись в серьезнейшее соревнование — после того, как выедем на Масс-Пайк,[265] — кто найдет самые экзотические номерные знаки, она кричит — Оклахома, а я ей в ответ — Миссисипи. И это занимает нас, пока наша машина не съезжает на шоссе номер з — мы уже совсем рядом с Кейп-Кодом. Здесь мы встречаем караван солдат с какой-то секретной армейской базы, тех самых отважных бойцов, что освободили Пауля Трепмана[266] из Берген-Бельзена, и одному из них, у которого была ампутирована нога, кузина Соня радостно подарила свою девственность на корабле, везшем ее в Америку, где она была единственным гражданским лицом, поскольку тогда, перед самым концом войны, обменивали военнопленных. Они махали нам из кузовов армейских грузовиков и кричали: «Квебек! Эй, Квебек!» Вот мы почти уже в безопасности, и две недели проживем в деревянном коттедже с крышей, покрытой дранкой. Мама часами будет просиживать в сосновом лесу за чтением идишских газет, эти сосны наверняка напоминают ей какое-то другое место, возможно Друскининкай[267] или дачу в Ритро,[268] где отец попросил ее пришить пуговицу к пиджаку, поскольку должен был навестить больную мать, и Бейлис, увидев их идущими вместе, сказал — Фун айх вет зайн а шейн порл, когда-нибудь из вас получится чудесная пара, а они даже еще не начинали встречаться, и она еще не порвала с Зайдманом.

Глава 19

Двойная польза

Монреаль, как и Вильно, — город католический, с множеством монастырей, женских и мужских, иезуитских школ, построенных наподобие Лукишкинской тюрьмы, только значительно более зеленых, с бродящими по улицам стайками монахинь и огромным распятием, загорающимся над Маунт-Рояль. Самым запретным деянием были аборты. Следующим за ним — посещение кинотеатров. «Драйв-ины»[269] были запрещены, чтобы защитить молодых католиков от того самого на задних сиденьях «консервных банок», и никого моложе шестнадцати не пускали даже в обычный кинотеатр — чтобы предотвратить пожары, наподобие того страшного пожара 1927 года в кинотеатре «Палас», где неизвестно сколько детей погибло в огне. Исключение делалось только для «Белоснежки», «Дамбо»,[270] «Десяти заповедей» Сесиля де Милля,[271] — при условии, что тебя сопровождал взрослый.

Но при всем при том рука церкви была коротка для Хантингдона, преимущественно англоязычного протестантского городка, расположенного совсем близко от американской границы, она не дотягивалась и до Кейп-Кода, где мы проводили каникулы. В кинотеатре Провинстауна чуть не каждый день шли новые иностранные фильмы, и поэтому, если мы не ужинали с Гоффманами, можно было посмотреть целых три или четыре фильма с субтитрами, в дополнение к двойному сеансу в «драйв-ине» «Велфлит», а также долгой и непонятной пьесе Юджина О'Нила[272] в драматическом театре Провинстауна и летнему ассортименту в деревеньке Хаянис. Итальянские, французские, испанские и греческие фильмы с субтитрами были особенно важны, поскольку из них мне стало известно, что церковь не слишком популярна в Европе, а некоторые особенно смелые режиссеры, вроде Луиса Бунюэля,[273] даже смеялись над Тайной вечерей. В «Том, кто должен умереть»[274] жители греческой деревушки заново распяли своего местного Иисуса. Любовные сцены этих фильмов были чрезвычайно откровенны — теперь понятно, почему мои родители услали меня в лагерь Масад, где, к своему ужасу, я обнаружил, что утренние молитвы обязательны, — режим, как сказала бы мама, не хуже католической школы. Тем летом я нацарапал что-то совсем уж непристойное на стене нашей палаты. Мои соседи поклялись молчать, и по сей день держат в тайне мое преступление, а через год Всевышний смилостивился надо мной и дал первому монреальскому Международному кинофестивалю открыться в отеле «Лоз», где в течение одной дивной июньской недели я мог каждый божий день смотреть по пять запретных фильмов. Ради удовольствия быть единственным мальчишкой-старшеклассником среди всех этих говорящих по-французски людей, выглядевших так, словно они ни разу не бывали в церкви, стоило протранжирить все деньги, в течение года выдаваемые мне на карманные расходы.