Дэвид Роскис - Страна идиша

Но я был одинок, и мне не с кем было обсудить, почему английскому рабочему классу так тяжело влюбляться и поддерживать романтические отношения, тогда как для французов ничто в этом деле, даже брак, не станет помехой, или по какой причине только поляки и русские все еще снимают фильмы про Вторую мировую войну, и так продолжалось, пока я не подружился с Генри Фаркасом, кинообозревателем утремонской школы «Рострум». Как-то в октябре, в пятницу вечером, через несколько дней после Симхас Тойре,[275] Генри позвал меня на просмотр «Олимпии», части I, Лени Рифеншталь[276] в кинообществе университета Макгил. Никто не спросил у нас студенческих билетов, и вход стоил всего пятьдесят центов. По дороге домой Генри, не переставая, говорил о призрачном освещении, о посекундном монтаже, о крупных планах и стратегическом использовании эффекта замедленного действия. А я пытался обсудить прославление фашизма и то, как негр Джесси Оуэне в конце концов вышел первым. Мама объяснила мне, что Генри — еврей-самоненавистник, как и все вышвырнутые из Венгрии коммунисты. После этого я ходил в кино один.

У кинообщества было три программы: «Зарубежные фильмы», «Немое кино» и «Артхаус». Мы с организаторами клялись на одной Библии, поскольку до моего отъезда в колледж они показали почти половину списка Паркера Тайлера «Классика зарубежного кино», насчитывавшего шестьдесят восемь фильмов, и поклонялись тем же режиссерам: Эйзенштейну,[277] Лангу,[278] Ренуару[279] и Бергману.[280] Я жил ради этих пятничных вечеров. Поскольку я ходил туда в одиночку, я никому не должен был признаваться, что экспериментальные фильмы лежат за пределами моего понимания. Поначалу, смотря немые фильмы с живым сопровождением на фортепьяно, я смеялся, но потом понял, какую пользу они могут оказать в деле соблазнения Эстер.

У Эстер хранилась самая большая папка моих рассказов. Это были не заданные мне во втором классе классные сочинения-экспромты на идише и английском, и не боевики-приключения, которые я придумывал в лагере Масад — в этом мы состязались с моим двоюродным братом Давидом перед сном, а похотливые сказки, которые я сочинял в Митлшул, идишско-ивритской средней школе, вечерами по вторникам и четвергам, каждый из рассказов умещался на двух сторонах сложенного вчетверо листа линованной бумаги, с иллюстрацией на заглавной странице и выходными данными. Все девочки читали их во время уроков, а потом сдавали Эстер на хранение.

Истории, услышанные мною от мамы, были мощным оружием в руках соблазнителя, едва ли не таким же могущественными, как песни, а сидеть с девушкой в темном кинозале — это уже почти секс. Когда Эстер сидела на уроке позади меня — из всех девочек только на ней под коротким платьицем не было колготок, — я мог провести правой рукой по ее ноге, и после месяца усилий, когда лерер Хосид встал к нам спиной и никто больше на нас не смотрел, она позволила мне дотронуться до нее «там», хоть и на кратчайший миг, и я понял, что теперь мне остается только найти подходящую обстановку, но не дома у Эстер, там ее бабушка каждый раз появлялась в гостиной, как только я покрывался испариной.

Я не стал бы тратить зря свидание на фильм из «зарубежной программы», субтитры которого отнимали все мое внимание. Немые ленты смотреть было легче, и, в качестве дополнительного преимущества, они шли в обход Квебекской комиссии цензоров, которую не беспокоила какая-то сотня студентов, набившихся в аудиторию факультета естественных наук университета Макгилл. Но были и другие неожиданности. Оказалось, что немая эра в СССР продолжалась дольше, чем в других местах, поскольку фильм Александра Довженко[281] «Земля», как это доказывает трафаретный оттиск данных о фильме, был снят в 1930 году. В этом фильме я увидел православного священника, вроде того, который запретил Тевье встречаться с его собственной дочерью Хавой, пока она не выйдет замуж, после чего Тевье отказался от нее, что оказалось искрой, зажегшей пламя жестокого спора между Эстер и лерером Хосидом, в котором он выступал в защиту поведения Тевье, и весь класс поддерживал Тевье и лерера Хосида против Эстер, которая впоследствии отомстила нам, выйдя замуж за нееврея, отец которого, как говорили, был офицером люфтваффе.[282] В фильме была также потрясающая сцена родов, а после нее произошло нечто совсем уж поразительное. Невеста Василия, узнав о его смерти, сорвала с себя всю одежду и стала бегать по избе совершенно голая, и, хотя в тот раз я впервые в жизни увидел на экране обнаженную женщину, эта невеста-истеричка с большими грудями и черным шерстяным треугольником между ног была точной копией мамы, которая имела обыкновение бродить нагишом по верхнему этажу на Паньюэло. Так вот где мама научилась этому! То была ее русская кровь.

Месяц спустя в кинообществе показывали «Рождение нации»,[283] версию длиной в два часа сорок пять минут. Сегодня или никогда! Я занял боковое сиденье, а Эстер села слева от меня. Зал был переполнен. То ли потому, что батальные сцены были такими завораживающими, то ли из-за того, что я действовал левой рукой — той, что обнимал ее за плечи, но я мало в чем преуспел за первые полтора часа. Однако потом мне открылось, насколько проще дело пойдет с правой рукой, которой мне и в самом деле удалось расстегнуть две верхние пуговицы ее блузки. И в тот самый момент, когда Элси Стоунмен, которую с совершенством невинности сыграла Лилиан Гиш, собрался изнасиловать продажный слуга-негр — сколь бы фантастически это не прозвучало, и пусть мои подруги-феминистки оторвут мне за это голову, — за секунду до того, как Элси была избавлена от горшей, чем смерть, участи доблестным офицером «Ку-Клукс-Клана», я просунул руку под лифчик Эстер, и она прошептала: «Не будь таким пай-мальчиком».

Хотя из кино мы вышли поздно, Эстер настояла на том, чтобы я проводил ее домой, и, когда мы сошли с автобуса в Вестбари, я понял почему. Она хотела, чтобы на сон грядущий я поцеловал ее так же страстно, как в кино, а я слишком мало знал для того, чтобы сказать ей: «Эстер, я не научусь целовать женщину прежде, чем достигну двадцатилетия, в Иерусалиме, где Амит Розенвассер дожидается, пока ее парень не отправится на сборы в Синай, чтобы приняться за меня».

По пути домой в 129-м автобусе я решил, что самый простой способ заставить женщину раздеться — это стать кинорежиссером. Я послал в Варшаву маминой подруге Регине Дрейер-Сфард, преподававшей в Лодзинской киноакадемии, письмо, в котором спрашивал о курсах режиссеров. Она ответила на идише, что на эти курсы не принимают людей моложе тридцати лет, поскольку прежде, чем снимать фильмы, нужно набраться жизненного опыта. Но как я мог приобрести жизненный опыт — ведь мне было так трудно попасть в обычный кинотеатр?