Дэвид Роскис - Страна идиша

«А мне понравилась глава о названиях иерусалимских улиц, — это мягкий голос моего учителя, лерера Дунского, — мне бы тоже хотелось как-нибудь познакомиться с этим Лейбом Рохманом. Кажется, он очень обаятельный».

На Розенфарб все это не произвело впечатления. «Язык хорошо подвешен, только и всего». А может быть, подумал я, на самом деле она спорила с политической линией Рохмана. «Долг писателя, по моему мнению, состоит в том, чтобы преодолеть солипсизм своих героев».

«Солипсизм, — эхом отозвался Йегуда Элберг,[246] со своим легким варшавским акцентом, — Солипсизм — это ключ к характеру Фрадл Мац, женщины властной и даже мстительной. Посмотрите, как она ласкова со своими сыновьями и как она жестока к своим дочерям, как она стравливает своих детей друг с другом, — но тем не менее Фрадл изображена сущим ангелом. Если Фрадл была такой уж святой, как Маша стала такой, какая она есть?»

Наступило неловкое молчание. Я зажмурил глаза еще сильнее. На помощь пришел лерер Вайзман.

«Сиз мерквердик, — начал он свою лекцию на идише, не выдававшем принадлежность к какому-либо диалекту, — как любопытно, что, даже будучи написанной по-английски, эта книга читается, как перевод. Разве автор не предпринимает попытку показать английскому читателю сущность светской идишской культуры? С той же проблемой столкнулся и я, переводя Дос Пассоса и Хемингуэя на иврит. Это было в те времена, когда разговорная лексика еще не проникла в литературный иврит. Так что перед автором стояла непростая задача: как передать языковую мозаику — идиша, иврита, русского, польского, немецкого, столь чуждых уху его читателя? Посмотрите, что делает Альфред Казин[247] в «Бродящем по городу». Из двух слов на иврите и одного на идише, которые Казин втискивает ради местного колорита, он умудряется все три передать неправильно. Бошер кошер[248] написано у него на вывеске! Он не понимает разницы между шин и син в босер. Он путает именительный падеж с дательным и заставляет свою мать произносить дер гейм,[249] вместо ди гейм!

Только французский диалог с женой аптекаря, миссис Соловей, передан верно, но, если вас интересует мое мнение, слишком верно для четырнадцатилетнего подростка из Браунсвилл. Что касается рассматриваемого произведения, я должен сказать, что Маша выглядит скорее как персонаж Шолом-Алейхема, а не Толстого или Тургенева, которым она принадлежит по праву.

«Но только в одной главе, — спешит на выручку Шолом-Алейхему лерер Дунский, — если вы спросите меня, это довольно интересный ход — дать читателю представление, как звучит настоящий Машин монолог».

«Ничего нового, — говорит Сима Даванг,[250] она всегда возражает, — Менделе использовал тот же самый прием в четырнадцатой главе Фишке дер крумер («Фишка-хромой»).

«Ты упускаешь главное! — восклицает Элберг. — Несмотря на экспрессию ее речи, меткость слова, Маша — не типичный представитель! Сколько идишской культуры она впитала, живя идишем всего девять лет своей жизни, со смерти матери в 1921 году и до переезда в Кросно в 1930-м? Как жаль, что автору не удался образ его отца, ведь Лейбл вышел из самой сердцевины идишского мира, хотя его еврейское образование и оборвала война. И кроме того, Лейбл — это персонаж, живущий в реальном мире. Для него история не закончилась в 1940-м».

«Не в обиду моему ученику будет сказано, — говорит лерер Дунский, — но с раввинистической культурой он тоже обошелся весьма поверхностно. Юда-Лейб Мац, несмотря на все его достоинства, не происходил из рода Гаона».[251]

«Машина неуверенность, — возвещает Рохл Корн, ведя свою линию, — это неуверенность целого поколения. Между Машиными восемью и шестнадцатью годами Вильно переходил из рук в руки семь раз. А из описания ее затворнического существования читатель получит лишь весьма смутное понятие о политических потрясениях тех лет».

«Пусте рейд, это пустая болтовня, уж вы меня простите». (Чей же это голос?) «Пришло нам время признать, что эти мемуары порочны по самой своей сути, не важно, кто находится в центре внимания». (Может быть, это голос лерера Хосида? Прежде я никогда не слышал, чтобы он выступал на маминых званых вечерах. Неужели это то, что происходит с мужчиной, когда к нему в постель запрыгивает крашеная блодинка?) «Автор заблуждается самым печальным образом. Он полагает, что писательство есть акт искупления. Абсурдна сама мысль о том, что он в состоянии каталогизировать наши жизни, даже занявшись генеалогией, и что, оплакав смерть своей матери, он может оплакать конец цивилизации. Не поймите меня неправильно, этот кадиш идет из самого сердца, нет никакого сомнения. Но нам его кадиш не нужен. А им, его английским читателям, не нужны погребальные причитания, которые распевают, сидя на полу. Идиш нужен им только для того, чтобы было над чем посмеяться».

Мама поаплодировала, обозначив этим окончание формальной части вечера. На пути к столу с легкой закуской меня отвел в сторону лерер Вайзман и предложил больше никогда не использовать слово клавте. Это придает мне сходство с Филипом Ротом.[252]

Глава 18

Кейп-Код

Неужели мы не понимаем? Мы ее так торопили, что она чуть не забыла запереть свои драгоценности в кедровом шкафчике! Шейн волтн мир ойсгезен,[253] Господи, а если бы мы забыли влажные салфетки для лица, уже так жарко, а нам еще ехать и ехать, слава Богу, мы уже пересекли границу с Америкой, она беспокоится, в порядке ли наши паспорта. Увидев наш багаж, пограничник не поверил, что мы едем всего на две недели. Нам удобно сзади? У ее ног полно места для еще одной подушки.

Как жаль, говорю я себе, что мы не поехали по мосту Мерсье, — пересекли бы границу у Малона и взглянули по дороге на гигантские типи[254] рядом с Канаваки, но тогда нам пришлось бы остановиться в Хантингдоне, введя отца в искушение заскочить на минутку на фабрику, а это была бы не просто еще одна задержка, а дополнительная возможность напомнить нам, как мама настояла на своем после их приезда в Канаду: никогда больше она не станет жить в промышленном городке, это подходит Нату и Салли, таким способом они экономят деньги, а ей хватило четырех лет в Кросно, где единственным развлечением были прогулки в город и обратно: каждая мамаша толкает коляску со своим младенцем, и ты пытаешься показать им, какая ты хорошая мать, а после смерти Кристины при родах ей почти не с кем было словом перемолвиться, и, если бы мы жили в Хантингдоне, Довидл мог бы упасть с крыши, как кузен Давид, и охрометь на всю свою жизнь, упаси Господи. А не спеть ли нам «частушку»?