Еврейская сюита - София Браун
Обе – моя мама и моя бабушка – были блокадницы. Во время блокады мама работала в Ленэнерго, если вы посмотрите, это Дворцовая площадь сегодня.
Ленинград нынешний – другой. Например, перед тем, как поехать в Россию в 2019 году, я пошла в русскую библиотеку при посольстве. В Тель-Авиве есть русская библиотека. Я была такая довольная, я думала: о, прекрасно, это то, что мне надо. Вы себе не представляете… не было ни карантина, ничего… был нормальный день – мне не разрешили туда войти! Я умею входить туда, куда меня не пускают. Как я вам сказала: не через дверь, так через окно. Но я зайду. Однако там была такая библиотекарша, которая всем своим видом мне показала, что я как будто вторглась. Как я могла! Никого же не пускают. Я говорю: давайте посмотрим в интернете, какие изменения есть в Санкт-Петербурге, в Ленинграде. Что, интернет? Это за три дня надо заказать очередь… Я еще тогда не умела писать по-русски, у меня не было кириллицы на клавиатуре, я купила такую клавиатуру только после того, как с вами познакомилась.
У меня было отвратительное отношение к Ленинграду, к этим… русским коммунистам. Я вам скажу честно: у меня было плохое отношение, которое совершенно изменилось, во-первых, после писательского проекта в России – я посмотрела на других людей, это для меня имело большое значение. И, во-вторых, конечно, мое отношение изменило знакомство с вами. А все остальное можно исправить, непонимание можно прояснить. Поскольку я теперь занимаюсь русской культурой, музыкой, архитектурой, литературой, мое отношение к ним формируется. Но у меня нет контактов, чтобы я могла с кем-то общаться, чтобы мой русский язык был лучше, чтобы меня понимали лучше, чтобы я понимала лучше.
– София, расскажите про родителей.
– Давайте. Я их очень люблю и очень почитаю. Это мои герои. Они совершенно разные. Прожили вместе более шестидесяти лет и все время ссорились. Моя мама – коренная ленинградка, всегда жила только в большом городе. Что моя мама знает? Суворовское училище в Ленинграде, театры, оперы, комедии, Эрмитаж. Мы жили в двух остановках от Эрмитажа. Она не была искусствоведом или кем-то подобным, она просто не умела по-другому жить. И она, и все ее подруги были очень ленинградскими. Это, конечно, прекрасно. А теперь посмотрим с другой стороны: мой папа. Тернополь, еврейская семья, вообще никаких театров, никакого кино, никаких ресторанов, никакого Невского проспекта. Малое местечко[35], не маленькое, но все-таки это же другой мир: только еврейские праздники, разговоры только на идиш[36]. Папа знал еще и польский, и украинский, пел в хоре мальчиков при синагоге. Но… вот эти два мира, они соединяются, и получается суп… Я сказала, что я родилась в этом Тернополе. И никогда не была там после, моя мама просто сбежала оттуда. После Ленинграда она не могла понять, на какой она планете. Там не было гастронома, там не было булочной, они все делали сами. Мой папа приносил кур, и моя мама должна была ощипывать перья. Это все, конец. И поэтому они переехали в этот прекрасный Ленинград.
Я хочу также сказать о моей бабушке. Она тоже моя героиня. Моя бабушка была из хасидов Любавич. В Санкт-Петербурге был последний Хабад[37], там жил любавичский ребе[38]. И она всегда рассказывала, что получила от ребе семь писем, потому что ребе не принимал женщин. И даже после всего, что она прошла, у нее была очень хасидская философия жизни. Это интересно. Например: «Никого не бойся, бойся только Бога», – говорила она мне в коммунистической стране. Мы, конечно, ничего не знали про этого Бога.
Моя бабушка жила на Васильевском острове… Она была смелой женщиной. Овдовела, когда моей маме было тринадцать лет, и воспитывала троих детей, у мамы было еще двое старших братьев.
Старший брат Борис (Барух) ушел одним из первых добровольцем на фронт и погиб в начале войны, я нашла о нем запись в ленинградском архиве. Еще был второй брат, мой прекрасный дядя Рома (Рэувен), и моя мама. Ее звали Фрида, Фрида Моисеевна Шмуйлович. И вот, знаете, я только два года назад начала понимать мою маму. Осознавать, через что она прошла в блокаду. Она была не жестоким человеком, но твердым. Она была не той, что обнимает, целует, «Ой, ты такая прекрасная». Этого не было. У нее был коммунистический характер. Ты получила пять с минусом: «Пять с минусом? Что такое? Почему не пять с плюсом?» Понимаете, «что такое?» Конечно, я должна была учиться и балету, и игре на фортепиано, да… Меня били линейкой по пальцам. Нельзя смотреть на клавиатуру. Надо смотреть на ноты. Я закончила три класса начальной школы, и у меня был и до настоящего дня сохранился красивый почерк, потому что мы учились каллиграфии, чистописанию.
Что у меня осталось в памяти от Ленинграда, я скажу. Во-первых, этот почерк. Дисциплина: когда входит учитель, ты встань, когда входит мама – ты встань… Как мама меня наказывала: было чистописание, одну букву нужно было писать три строки, моя мама сказала: «Нет, давай пиши три страницы». Одну букву пиши три страницы!
Я очень люблю искусство. К сожалению, у меня нет никаких талантов, но я прекрасный слушатель. Я понимаю искусство, понимаю музыку. Люблю балет. Тот, кто не был в Ленинграде, не ходил в Мариинский театр на балеты, тот ничего не понимает. Ну, может быть, он понимает, но ничего не чувствует. А я смотрю балет каждый день три-четыре часа. И читаю про балеты, про Майю Плисецкую, про Уланову, и все такое. Это осталось. И, конечно, Эрмитаж остался, и просто гулять по Ленинграду тоже очень прекрасно… Это все русская, нерелигиозная сторона моей личности.
А мой папа – это только религиозность, только еврейство, только иудаизм. Только еврейские праздники, только синагога.
Вот эти два мира, они сходятся во мне, сосуществуют и иногда борются – что пересилит… Были разные периоды в моей жизни. Но сегодня пересиливает все, что связано с еврейством, но, конечно, я еще продолжаю смотреть спектакли в театрах, оперы. Но я не могу этого передать моим детям: они оба раввины, они
