На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ
Ночью укрылись одеялом и… он рассказал.
Через неделю Н. напомнила ему о клятве Вере Игнатьеве. «Христосик» умолял забыть. Заставила позвонить в НКВД (выпуская, в НКВД пообещали вернуть все бумаги). Не дослушав, следователь закричал: «А…. твою мать Христовую. Опять захотелось к нам?» Тут и Н. поняла свою жестокость.
10 лет он умирал потом от пролома черепа.
*
Сколько таких семей мы встречали за эти годы…
Вначале, после ХХ-го съезда, была горечь и ненависть к тайной полиции за то, что уничтожили революцию. Но потом ненависть углубилась, превратилась в ненависть ко всем палачам народа. Те-то, революционеры, либо сами переродились, либо вовремя не остановились в своей ненависти к эксплуататорам, либо пели в одних рядах со своими катами «Интернационал», либо… да мало ли каких «либо» было. «За что боролись, на то и напоролись».
За что погибли миллионы нереволюционеров?
За то, что хотели жить немного лучше, не хотели лезть в рай, или хотели, но не в такой, или вовсе ничего не хотели от благодетелей?
Ненависть к Сталину породила почти патологический интерес к его жизни. Перечитал все его произведения — нудно. Катехизисное мышление (знакомая нам игра в вопросы и ответы в школьных сочинениях), до богословия не дорос.
Знакомая, сотрудница музея Ленина, рассказала о своей поездке к нему на дачу в 1953 году.
Она обожала вождя, глаза выплакала по нему. И вот задание — подобрать материалы для превращения Киевского музея Ленина в музей Ленина — Сталина. Дача поразила аскетическим мещанством. («Что ж они? Не могли создать ему условия для жизни, украсить высоко-художественными картинами и скульптурами — ведь ему-то не до того было!») Заштопанные носки, дырявые валенки, в которых бежал с каторги…
Гора пластинок. Просмотрела. На всех надписи — Его рукой. Двухбальная система: «Хорошо, плохо». «Хорошо» — народные песни, хор Александрова. «Плохо» — симфоническая музыка.
Книги. Все с дарственными надписями. «Девушка и смерть» Горького. Прочла знаменитое: «Это почище «Фауста» Гете». Ниже под афоризмом вождя запись, никому неведомая: «С етим полностью согласен. Климент Ворошилов».
Она сталинистка, но с некоторым эстетическим вкусом. Стало не по себе от духовного убожества кумиров. Утешилась: «Когда они могли развивать свои вкусы? Вся жизнь в революции, в борьбе».
Я прокомментировал ее рассказ каламбуром: «Недоучившийся Бог ослов». Обиделась.
*
В 1965 году я поехал в Москву, к Красину. Он сообщил, что арестованы какие-то писатели, которые публиковались за границей под псевдонимами. Одного из них звать Синявский, другой — Даниэль. Красин знал содержание одного из произведений Даниэля и пересказал мне.
Я попытался достать книги арестованных. Стал расспрашивать у всех знакомых москвичей. Один из них обещал достать — он учился у Синявского, слушал его лекции. Я спросил его мнение о лекциях.
— Очень интересно было.
Тут же позвонил по телефону:
— Принеси мне что-нибудь Синявского.
Я ошалел от его наглости:
— Куда ты звонил?
— В обком комсомола. Там приятель работает.
Достать все же ничего не удалось, даже в обкоме.
По Киеву разнесся слух об арестах среди украинской
интеллигенции.
4 августа 1965 г. в кинотеатре «Украина» демонстрировали кинофильм режиссера Параджанова «Тени забытых предков» (по одноименной повести Михаила Коцюбинского). От имени киевлян создателей фильма приветствовал Иван Дзюба.
После нескольких слов приветствия Дзюба повернулся в зал к зрителям и сообщил об аресте двадцати деятелей культуры. Дзюба заявил, что надвигается 37-й год.
К Дзюбе подбежал директор кинотеатра и стал вырывать микрофон. На помощь Дзюбе пришел Параджанов:
— Не мешайте ему говорить!
Когда стало ясно, что микрофон почему-то не работает, в зале стали выступать молодые люди, поддерживая Дзюбу.
Я очень жалел, что не присутствовал там, но многие знакомые, люди разных взглядов, рассказали мне об этом событии примерно одно и то же.
В марте 66-го мы узнали, что состоялся суд над студентом Киевского медицинского института Гевричем Я. В.
Он получил 5 лет лагерей строгого режима за «антисоветскую националистическую пропаганду и агитацию».
Зарубежное радио сообщило, что Дзюба арестован. Я пришел к нему на работу. Он смеялся — целый день звонки со всего Киева и даже из Львова, все проверяют.
— Перепутали, видимо, со Светличным.
*
23 марта 66-го г. я узнал от одного товарища, связанного с милицией, что 25-го будет новый суд — над О. Мартиненко, И. Русиным и Е. Ф. Кузнецовой.
Сообщил Дзюбе. Он не поверил, т. к. родных и свидетелей по делу не вызвали еще на суд. Долго пришлось убеждать, что сведения достоверные.
Утром 25-го возле здания суда собралось человек 15. С некоторыми я уже был знаком раньше. Были поэты Л. Костенко, И. Драч, Л. Забашта (жена чиновного поэта А. Малышко), критик Е. Сверстюк, писатель-фантаст О. Бердник, жена Ивана Светличного, украинского переводчика и критика, также арестованного в 65-м году, но почему-то не представленного на суд.
У дверей суда стояла милиция и никого не пускала. Завязалась дискуссия — по какому праву не пускают в зал, ведь суд по закону открытый.
Милиция не могла что-либо объяснить. Ссылались на постановление суда.
5-6 человек пошли к Прокурору республики. В приемной сидело много людей. Вышла старая женщина, плачет: секретарь к прокурору не пропустила, т. к. бабка не могла толком объяснить, зачем ей нужно к столь высокому начальству. Секретарь вышла вслед за ней, выговаривая за бестолковость. Она увидела нас и спросила, по какому мы делу.
Дзюба объяснил, что мы из Союза писателей и что нам надо попасть на суд над нашими товарищами. Секретарь широким жестом пригласила к себе, без очереди: писатели все-таки, инженеры человеческих душ.
— Ваши товарищи зверски убили кого-либо?
Улыбается с сочувствием.
— Нет.
— А!? Изнасилование малолетней??
— Нет.
— Так что же?
Продолжает ласково улыбаться…
— Статья 62-я Уголовного кодекса.
Стала искать статью. Улыбка сменилась холодом, гневом.
— Антисоветская пропаганда и агитация?!
Стали ей объяснять, что обвинение ложное, ведь такое уже было в 30-х и 40-х годах, что по закону суд по этой статье не может быть закрытым, что мы имеем право присутствовать на суде.
Секретарь попросила на время выйти — она созвонится с начальством.
Ко мне подошла Л. Забашта и стала упрекать меня за мой русский язык. Я терпеливо объяснил, что жил в Киргизии, Одессе и Киеве, в местах, где почти не слышно украинской речи, и потому мне трудно говорить по-украински.
— Но ведь вы украинец?
— Да.
— Значит, вы должны говорить на родном языке!
— Но ведь не в этом главное, главное в борьбе с преследованием за мысль.
Спор прервался, т. к. нас вызвала секретарша. Она объяснила,
