На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ
В сталинские времена каялись многие — из страха, из-под пытки, из любви к благополучию, из желания не отставать от народа, уверенно идущего к сияющим вершинам.
Но не хотят каяться из-за угрызений совести. А только такое покаяние не ломает личности, а освобождает ее от груза собственной вины, от зависимости от «мнений света».
В лучшем случае покаяние замещается самоубийством или алкоголизмом.
*
Когда отчаяние от окружающего нас безразличия к трагедии страны, революции, частных людей стало вовсе невыносимым, вдруг в самиздате появилось выступление Ивана Дзюбы на вечере, посвященном В. Симоненко, рано умершему поэту зарождения украинского сопротивления.
Оказалось, что где-то совсем рядом (в буквальном смысле: мы жили в нескольких кварталах от его дома) есть человек, который так близко воспринимает происходящее, более того, смело, вслух говорит о том, что думает.
У нас есть такое обыкновение: жив самобытный талант — о нем не знают либо постоянно травят. Умер — и начинают «они» из него делать икону. Дзюба от имени действительных почитателей и друзей Симоненко сказал: Василь — «не ваш», и «вам» не удастся убить его «любовью».
Я с товарищем пошел к Дзюбе домой. Я увидел перед собой умного, скромного человека, аполитичного по натуре. Последнее несколько огорчило, т. к. стало ясно, что он лишь честный, смелый литератор. А нужно ширить самиздат, сознательно распространять информацию среди населения, нужны «политики».
Таня поехала в Москву и там случайно познакомилась с Виктором Красиным.
Приехала из Москвы радостная: удалось получить от Красина «Доктора Живаго» Пастернака. Мы дали взамен «Цитадель» Экзюпери, самиздатскую, конечно.
Красин учился в сталинские времена в университете. Отец, профессор, преподаватель Киевского университета, был расстрелян в 37-м году. Виктор с несколькими друзьями образовал кружок по изучению философии Ганди. За это их судили и отправили в лагерь.
О своей первой встрече с Красиным расскажу позже, а сейчас перейду к двум другим встречам, которые подтолкнули нас к борьбе. Одно дело — когда читаешь о преступлениях Сталина и его подручных, и совсем другое — психологическое воздействие очевидцев.
Знакомый писатель, отсидевший срок за то, что кто-то заявил о том, что у него изменена фамилия, познакомил нас с чекистом 20—30-х годов Карлом Ивановичем Шальме, латышом.
Вырос Шальме в купеческой семье. В гражданскую войну бежал от родителей, попал в Красную Армию, затем в ВЧК. По его словам, ни разу не уничтожал невинных.
В 1937 г. стали забирать его начальников, друзей, знакомых. Однажды вечером жена сказала ему: «Что творится? Вчера арестован Иван Иванович. Но ведь он — настоящий большевик!»
— Если органы берут, то знают за что. Невиновен — разберутся.
Он не успел закончить мысль, как в дверь постучали «характерным» стуком.
Вошли трое.
Шальме:
— На каком основании?
Удар в морду.
— Вот основание!!!
Перевернули всю квартиру. Побили посуду, порвали подушки. Украли все деньги.
Карла Ивановича увели в Лукьяновскую тюрьму.
В камере сидеть невозможно, все стоят. Сокамерники сразу же спросили:
— За что?
— Не знаю, я невиновен.
— Фамилия, имя, отчество???
— Карл Иванович Шальме.
— Фашистский шпион. 10 лет лагерей.
Шальме понял: перед ним заклятые враги советской власти, нужно молчать, иначе узнают, что чекист, — убьют.
Так промолчал он в лагере 20 лет.
Жена бедствовала, т. к. никуда не принимали на работу. Двое детей, всегда голодны.
Пришли немцы. Соседи посоветовали: сообщить, что мужа забрали большевики. Не пошла. Бедствовала еще больше. Немцы в конце концов угнали детей на работу в Германию.
После войны искала детей — не нашла. Ждала мужа.
И вот они оба перед нами. Карл Иванович страстно любит скрипку. По его словам, есть у него собственный Страдивариус. Мы не очень верили в Страдивариуса, но верили, что страдания очистили Шальме, — недаром любит музыку.
Карл Иванович попросил принести ему Шопенгауэра. Я принес «Афоризмы и максимы». Через неделю пришел забрать. Шальме блаженствует над «Афоризмами», читает оттуда лучшие мысли — женоненавистнические, детоненавистнические. Я пытаюсь оспаривать «Афоризмы», но Карл Иванович приводит из своей лагерной жизни сотни примеров мерзости человеческой. Жена приводит свои примеры. Нам не по себе становится, но пытаемся оправдать его тем, что он пережил.
Каждый раз, когда мы у него в гостях, наши интеллектуальные споры прерываются — Карл Иванович выбегает на балкон и кричит на соседей. То дети кричат, то пыль трясут на его балкон. Детей мы пытаемся обелить, но убеждаемся, что любовь, тоска по своим загубленным детям не только не вызвала любви к чужим, но и породила ненависть к ним.
В районе Киева, где они живут, — на Чеколовке (Первомайский массив) возникла группа хулиганствующей молодежи. Они напиваются, оскорбляют и бьют прохожих, по ночам залезают в квартиры. В одной из квартир жил парализованный. Однажды хулиганы залезли в квартиру через балкон и на глазах мужа стали цинично приставать к его жене.
Карл Иванович — заместитель председателя товарищеского суда Чеколовки. Он уговаривает всех жителей подать жалобу на хулиганов, но все боятся. Милиция пытается что-то сделать, но нет оснований для ареста или штрафа, т. к. нет свидетелей. Все боятся…
И надо ж было такому случиться, что после очередной дискуссии мы с Таней и Карл Ивановичем увидели развлекающихся возле дома юношей и девушек. Пьяных. Карл Иванович стал бурчать о распущенной молодежи. Я вступился за них:
— Они никому ничего плохого не делают.
Вдруг один из развлекавшихся подошел к нам и спросил Шальме:
— Ну, чего вылез, старый? Делать нечего?
Я попросил его обращаться к старшему на «вы» и не грубить.
— Ты, засранец, заткнись, я не с тобой говорю!
— Тут женщина, прошу не выражаться.
Парень развернулся и стукнул меня. Мне много не надо, чтоб я упал. Когда я встал, вокруг уже была толпа. Я, вне себя от бешенства, кинулся к хулигану. Шальме обхватил меня и шепнул:
— Успокойтесь. Им займется милиция.
Подбежала старуха, мать хулигана. Стала упрашивать его не хулиганить. Сын грязно выругался.
Наконец всё успокоилось, и мы разошлись.
Шальме на следующий день стал упрашивать меня подать в суд. Я не хотел, т. к. после «легкой кавалерии» не питал к милиции никакой симпатии. Тогда Шальме стал упирать на то, что это единственный способ припугнуть эту группу, терроризирующую жителей.
Я согласился и написал жалобу.
Меня и жену вызвали к следователю, записали показания. Следователь был крайне любезен, и я забыл даже, что это «лягавый».
Затем очная ставка
