Судьба протягивает руку - Владимир Валентинович Меньшов
Вера научила меня праздникам, мы делали друг другу подарки (у меня и такой привычки не имелось). Приучен я был просто: она мне дарила какую-нибудь вещь со значением, и мне приходилось дарить в ответ, придумывать что-то изобретательное, не для отчёта, а, например, сочинять стихи, искать что-то способное удивить. Со временем эти осязаемые проявления любви вошли в мою жизнь и стали естественной её частью.
Ну и, конечно, растопляли душу наши ночные разговоры, шёпоты, рассказы, воспоминания. Кроме всего прочего у нас с Верой совпало чувство юмора, а это едва ли не главное основание прочных отношений. Мы смеялись над одним и тем же, причём смеялись громко, да и вкусы у нас во многом сходные, хотя, разумеется, и спорили мы немало, в том числе об искусстве.
Вера любила оперетту, а я посмеивался над ней за излишнюю приверженность этому жанру, что мешало ей, по моему разумению, быть органичной. Органичность тогда была чуть ли не главной актёрской добродетелью, и я позволял себе делать Вере замечания. Органика – это умение, исполняя роль, заговорить так, чтобы никто не понял, что ты произносишь текст из пьесы или сценария.
Василий Осипович Топорков, много лет проработавший в театре Корша, рассказывал старинную актёрскую байку. Один из артистов приходил в театр с собакой, которая давно привыкла к театральной жизни и мирно спала в кулисах, пока шла репетиция. А был у них в театре актёр Николай Радин. Так вот на его репликах собака неизменно просыпалась, поднимала голову, полагая, что репетиция окончена. Опытная собака отличала повседневную речь от театральной подачи. Но Радин был настолько органичен на сцене, что вводил псину в заблуждение. Это был высший пилотаж – апофеоз органичности.
Тогда звучало истинным комплиментом: «Он очень органичен!» Сегодня это качество воспринимается по-другому: телевидение стало доступнее, современный человек сталкивается с этим зрелищем гораздо чаще, кино хоть целый день смотри, а не так, как раньше – раз в неделю в кинотеатре. Нынешних детей даже не приходится учить органике. Раньше снимать ребёнка – целая история, сейчас дети приходят готовые, сами понимают, что от них требуется…
Конечно, Вера сумела найти в себе органичность, но у неё было и другое важнейшее достоинство – внутренний аристократизм, она могла играть дам высшего света, быть убедительной в амплуа с условным названием «западная героиня», где нужны были порода, лоск и блеск.
А ещё мы часто ссорились. Сейчас вспоминать даже неловко все эти глупости из жизни молодожёнов, когда вспыхиваешь на пустом месте, причём вспыхиваю я, она-то себя держать в руках умеет. Мы могли по три ночи спать в постели, повернувшись друг к другу спинами и, не перемолвившись ни словом, ехать молча утром в Студию или даже в разное время выходить из дома, встречаться там, молчать, потом как бы невзначай брошенными словами, робкими прикосновениями прекращать ссору, мириться, жадно бросаться друг к другу. Обычный, в общем-то, образ жизни молодожёнов. Мы этой жизнью были поглощены полностью, и очень долгое время наши отношения были единственным, что воспринималось всерьёз.
Моё счастье, что Вера занимала меня больше остального, и я не мог впасть в отчаяние от своего положения предпоследнего студента на курсе. Влюблённость и молодость – универсальные средства от уныния. Жизнь полна впечатлений, на какие-то повседневные неурядицы смотришь сквозь пальцы, хотя, конечно, денег не хватало и хотелось, например, одеться поприличнее. Помню, мама передала Вере небольшие деньги на шубу, и она ходила по комиссионкам, никак не могла найти что-то подходящее за имеющиеся незначительные средства. Вера и меня старалась приодеть, при ней я стал выглядеть приличнее, а то ведь одни штаны, один пиджак на все случаи жизни.
Времена, когда мы снимали квартиру в Черёмушках, я лучше запомнил в зимнем антураже, хотя мы застали там и остальные сезоны. В моей памяти ощущение этого периода жизни почему-то прочно связано с конкретным временем года, видимо, так романтичнее, возвращаясь домой по заснеженным улицам, закидывать голову, смотреть вверх на пятый этаж с надеждой, что в нашем окне горит свет, а значит, Вера уже дома, и ты летишь по лестнице с абсолютно чистым, беспримесным, всепоглощающим чувством простого человеческого счастья.
На четвёртом курсе нам дали общежитие в двух шагах от Школы-студии МХАТ в Дмитровском переулке. Общий тамбур на две комнаты, в одной – мы с Верой, в другой – Андрей Мягков с Асей Вознесенской. А это уже вообще идеальные условия – экономия сорок рублей в месяц, и я, помню, стал иногда покупать книги, начала постепенно собираться библиотека. А ещё мы могли позволить себе раз в год сходить в ресторан, у нас даже сложилась традиция, своё место – «Узбекистан» на Неглинной, и тоже чаще всего зимой, в день рождения Веры. На девять рублей можно было заказать пир: манты, лагман, шашлык и бутылку красного креплёного вина. Даже ещё рубль на чай оставался. Это было незабываемо: мы объедались и счастливые, чуть подшофе выходили на улицу и брели к себе в общежитие.
В это время частым гостем был у нас Гена Ялович, молодой преподаватель Школы-студии МХАТ, который ассистировал Василию Осиповичу Топоркову в постановке водевиля на нашем курсе. Гена был всего на год старше меня, мы подружились, подолгу вели разговоры обо всём на свете, хотя, думаю, что приходил он к нам не столько ради роскоши человеческого общения, а потому что симпатизировал моей жене.
Именно благодаря Яловичу нам посчастливилось познакомиться с Высоцким: Гена учился с ним на одном курсе. Имя Высоцкого студентам было известно, но скорее в качестве одной из призрачных легенд Школы-студии МХАТ, ведь ещё неизвестны его песни, не сыграны большие роли.
И вот однажды Ялович привёл нас с Верой в свою компанию, где собирались его сокурсники, ставшие к тому времени актёрами московских театров, а многие даже успели сняться в кино. Все молодые, красивые, талантливые, остроумные. Собралась компания у Жоры Епифанцева, он увлекался живописью и два раза в год устраивал отчётную выставку в своей небольшой квартирке на Каретном ряду.
Я смотрел на своих старших коллег как на небожителей, прислушивался к разговорам: одни делились впечатлениями о съёмках, другие вспоминали репетиции в знаменитых театрах. Кто-то между делом поинтересовался: а где Володя? И в ответ услышал: в ванной – отмокает… Однокурсники опускали глаза, когда речь заходила о Высоцком. В отличие от большинства присутствующих его карьера провалилась – в спектакле «Аленький цветочек» театра Пушкина он исполнял роль Лешего. Кто-то вспомнил, как Володя явился на какую-то съёмку пьяным и его выгнали со скандалом, в общем, беда с Володей…
И вот через некоторое время Высоцкий, отмокший в ванной, появился за столом – злой, трезвый, глаза колючие. Он взял гитару, попробовал начать, но тут кто-то заговорил слишком громко, за что и был испепелён взглядом. А когда воцарилась тишина, Высоцкий запел, и все его успешные, состоявшиеся однокурсники как-то сразу померкли, ушли на второй план. Высоцкий спел всего пару песен, самых первых, по сути, ученических, но подействовали они на меня совершенно оглушающе, и поразила меня даже не актёрская манера, мощная подача, а уникальное, своеобразное чувство юмора. В компании однокурсников уже знали эти его несколько песен и подпевали: «Где твои семнадцать лет? На Большом Каретном!»
Несколько раз после этой встречи я предлагал Гене Яловичу организовать, как сейчас бы выразились, батл между Высоцким и Фредом Соляновым, восторженным почитателем которого я был в то время. Фред, сочинявший весьма симпатичные песни, был моим приятелем, и мне казалось, что нужно обязательно их с Высоцким познакомить, что вообще всех талантливых бардов Советского Союза должна связать крепкая дружба.
И вот однажды Ялович сообщил, что приведёт к нам Высоцкого, и от этого известия у Солянова затряслись коленки. Правда, к нам в общежитие Гена привёл не только Высоцкого, но и половину своего курса, так что проводить концерт в нашей комнатёнке не было никакой возможности. Тогда Ялович предложил сменить дислокацию, и вся компания отправилась в его
