Франсуаза Саган - Не отрекаюсь…

Этот век оказался безумным, бесчеловечным, продажным. Вы были и остались умным, добрым и неподкупным. Так пусть же воздастся вам за это сполна!»

Вы действительно любили этого человека…

Из всех людей, которыми я восхищалась, его я любила больше всех. Когда я близко познакомилась с Сартром, умер мой отец. Отец был совсем другим, и все же я восприняла это как некую эстафету в интеллектуальном и духовном плане. Сартр был такой весельчак! А как он лгал прекрасной Симоне!

Вы встретили его однажды в некоем месте с дурной славой…

Да, в одном доме на улице Вавен. Я сама была не одна – и вдруг мне навстречу Сартр с женщиной. Разумеется, мы не поздоровались, не сказали друг другу ни слова. А в тот же вечер по иронии судьбы я ужинала с ним, моим мужем и Симоной де Бовуар.

Какие у вас были отношения?

С Сартром мы понимали друг друга с полуслова. Мы оба родились 21 июня, я – через тридцать лет после него. Он называл меня «проказница Лили», потому что я всегда строила какие-то безумные планы. Мне очень его не хватает. Мы не виделись двадцать лет, и однажды я случайно встретила его; он уже был болен, и я написала ему это письмо. Он его прочел и попросил меня прийти к нему; я тотчас примчалась. В последний год его жизни мы каждые две недели вместе обедали в ресторане. Говорили о жизни, о любви. В основном о женщинах… Например, он говорил мне о своих бывших любовницах, не очень хороших актрисах, которым он давал главные роли в своих пьесах: «Люди – странные создания! Чего стоит триумф на сцене, если потом на вас целый год дуются!»

Я чувствовала себя его матерью, потому что он был почти слеп, и я резала ему мясо и водила за руку, и его дочерью, потому что он всегда высказывал мне свое мнение о той или иной личной проблеме. Мне невыносимы все эти вещи, которые я читала о нем после его смерти, когда какие-то люди рассказывали, как он ронял куски сыра на брюки. Ужас. Он был болен, да, но веселее иных здоровых, очаровательный и очень мужественный.

Мы ни о чем серьезном не говорили, ни о моих книгах, ни о его, болтали глупости, и нам было очень весело. Зато мы говорили о том, что хотели бы написать, что он хотел бы написать, но не успел и уже не напишет, потому что ослеп… Я помню одну новеллу, которую он так и не смог написать из-за слепоты. Трагическое у него было положение. Но до самого конца он оставался бодрым, душевным и терпимым, как никто. Он как-то объяснил мне, что очень умные люди никогда не бывают злыми. «Я знал, – сказал он, – только одного человека, одновременно умного и злого: он был педерастом и жил в пустыне!»

В ресторанах вы, должно быть, производили фурор…

Я, заикаясь, прошу столик, а он держится за мою руку – да, в ресторанах это был выход комиков. Его, кстати, это забавляло.

Симона де Бовуар не ревновала?

Не думаю, у нее не было на это никаких причин. А вот люди, окружавшие Сартра, еще как ревновали. Когда я заходила за ним, он был уже готов, стоял в прихожей в пальто. Он говорил мне: «Смываемся?» И мы смывались.

В нем было много мальчишеского?

Очень. Когда я отрезала слишком большие для него куски мяса, он говорил мне: «Ах! Ах! Никакого уважения!» Я ела как птичка, а он ел за десятерых. Наши аппетиты были соразмерны весу нашего творчества.

Вам не хватает Сартра?

Конечно.

Он был…

Очарователен, умен, полон юмора!

Он боялся смерти?

Мы никогда об этом не говорили. И об общих знакомых тоже. Мы всегда говорили так, будто встретились на перроне вокзала!

В общем, любовь?

Своего рода любовь… с моей стороны уж точно!

Короткая страсть…

Если бы ее не оборвала смерть, она бы продолжалась, во всяком случае у меня.

Каких еще современных французских авторов вы любите?

Филиппа Соллерса – не за отношения с женщинами, но за его своеобразную грусть, очень трогательную. Патрик Модиано и Жан-Марк Робертс тоже всегда меня трогают.

Меньше нравятся мне некоторые модные ныне романы, авторы которых больше думают о литературе, чем о собственно истории, и больше хотят поучать, нежели рассказывать.

Но быть писателем во Франции сегодня трудно. Если обращать внимание на критику, вас то и дело припирают к стенке. В самом деле, больше нет доброжелательной критики: ничего, что помогало бы вам писать. Все субъективно, статья – выступление автора, из которого вы не узнаете ничего для себя нового.

А издатели – много ли они делают для литературы?

В издательском деле очень мало людей, которые действительно читают, действительно любят литературу и занимают посты, соответствующие их способностям. Зато невежд на высоких постах пруд пруди. Мне повезло: я начинала с издателями, у которых были одновременно талант и деньги. Сегодня недостаточно поддерживают начинающих писателей, чьи первые книги, как правило, продаются плохо. А им надо бы дать время созреть.

Какие воспоминания вы сохранили о вашем первом издателе, Рене Жюльяре?

Это был совершенно очаровательный человек. Какой он был издатель – не знаю, я ведь пришла с готовой книгой, которую он взял и опубликовал. Ему нравилась книга, и он в нее верил. Ну, а потом получилось то, что получилось, и после этого я стала чем-то вроде ученицы чародея. Он читал мои книги и не думал что-либо в них менять. Все шло само собой. Он был больше моим издателем, чем литературным консультантом. Но человек был изумительный.

Какой ваш любимый роман о любви?

Невозможно назвать какой-то один. Возьмите «Идиота» Достоевского; это сильнейший роман о любви: он любит всех, она любит его одного. А «Пленница» Пруста – какая глубина проникновения! Хочется еще упомянуть «Пармскую обитель», «Дикие пальмы» Фолкнера, «Ложимся во мрак» Уильяма Стайрона.

Вы встречали на жизненном пути кое-кого из «чудовищ». Каким был, например, Занук? [37]

Занука я знала влюбленным в Греко[38]. Влюбленным и несчастным в ту пору. И потому человечным.

А Орсон Уэллс?

Никто на свете, я думаю, не может произвести такого впечатления гениальности, столько в нем чрезмерного, живого, рокового, столько категоричности, разочарования и страсти… Уэллс любил людей определенного типа, наверное, своего: неистовых, нежных, умных, аморальных, богатых. Он был одержим и изнурен самим собой, силой своей натуры, властелин, деспот, всегда непонятый и никогда на это не жаловавшийся. Даже, наверное, не думавший об этом… Никто никогда не сможет снять фильм об Уэллсе, по крайней мере я на это надеюсь, ведь ни у кого на свете нет его стати, его лица и, главное, этого неугасимого света в глазах – света гения.