Елена Дулова - Бородин

В этот счастливый период Бородин частенько вспоминает разные сказки о «дурачках и добрых феях», о нежданных дарах, исполненных желаниях и «полцарствах». Шутки шутками, а дело обстоит куда как серьезно. Уже чуть ли не весь мир получил в свое владение композитор Бородин; уже и в Америке зазвучала его музыка. Из-за океана присланы хвалебные рецензии, биография на английском языке, где сказано: «Как музыкант г-н Бородин — один из наиболее выдающихся представителей новой «Русской школы…». «Контесса» пишет ему из Аржанто: «Ах, дорогой друг, не позволяйте засыпать в себе этому великолепному вдохновению, делающему Ваши вещи такими великими, даже если они — маленькие». А дома, в Петербурге, продолжается жизнь с теми же заботами, огорчениями, хлопотами. Снова — все как всегда.

«Новости и биржевая газета», 3 декабря 1885 года. «В воскресенье, 1-го декабря, состоялся в актовом зале Императорской Военно-медицинской академии бесплатный музыкальный вечер оркестра и хора студентов. Признаться сказать, с некоторым предубеждением шли мы на этот концерт. Нам казалось, что там, за Невою, на Выборгской стороне, свили себе гнездо такие науки, от которых изящные искусства должны обегать за версту… особенно же такое нежное искусство, как музыка!.. И каково же было наше удивление, когда оказалось вдруг, что искусства не только мирно уживаются в приюте человеческих скорбей, но, напротив того, как нельзя более процветают. Начать с того, что академический оркестр из любителей, профессоров и студентов академии (50 человек), под управлением профессора Бородина, не более как в два года своего существования достиг таких успехов, что годился бы для какого угодно из наших театров. Г-н Бородин положительно талантливый капельмейстер и дирижер. Довольно сказать, что такие трудные и серьезные вещи, как увертюра из оперы «Руслан и Людмила» Глинки и свадебный марш из оперы «Сон в летнюю ночь» Мендельсона, были исполнены оркестром с редким согласием и безукоризненностью… Вообще весь ансамбль концерта был так неожиданно и так замечательно хорош, что слушатели выразили участникам концерта единодушный общий восторг. Только и слышно было во всех концах зала: «Кто бы этого мог ожидать?»

Деятельность Александра Порфирьевича теперь почти всецело отдана Академий. Курсы близки к окончательному закрытию. Прошлой осенью их буквально выкинули из Николаевского госпиталя. Никогда не смогу забыть этого ужасного выселения. Приказали ломать все лаборатории. Профессор кинулся спасать все, что только можно. Созданную своими руками химическую лабораторию своими же руками разбирал. И при этом плакал. Плакал, не стыдясь никого. Потому что все, видно, перегорело в душе. Гнев, обида, сознание бессмыслицы, силы для борьбы — все. Нынче оборудование заколочено в ящики, свалено где-то в академических подвалах. А у Александра Порфирьевича моего теперь бессонница, слабость, дрянные мысли «о вечности и бренности». Хоть он никогда ни на что не жалуется, разве только пошутит мимоходом про «многая немощи».

1 февраля 1886 года.

«…Все мечтаю о лете, о даче, о деревенской жизни, красной рубахе, купанье, приволье! Господи, какие скромные мечты, и то не всегда удается выполнить! А время все идет, идет на всех парах, вот уже тридцатый год дослуживаю, шутка ли!..

…А черт побери, хотелось бы пожить и на свободе, развязавшись совсем с казенною службою! Да трудное дело! Кормиться надобно; пенсии не хватит на всех и вся, а музыкой хлеба не добудешь. Вот будь я, например, живописец — другое дело! Маковского (Конст.) «Свадьба» имела в Антверпене успех и моя симфония тоже — даже последняя еще больший по существу, — но за картину дали 15 тысяч, а за симфонию — ничего! Вот она, музыка-то!..»

Так надеялся Бородин на лето, на отдых. Надеялся «Игоря» одолеть окончательно. Замаячила новая громада, Третья симфония. Да вот вышли одни мучения. Все лето мы с ним отхаживали Екатерину Сергеевну на подмосковной даче. Временами боялись в глаза друг другу поглядеть, до того дело было плохо. А едва ей полегчало, и он сам ожил. Стал к инструменту присаживаться, новые темы наигрывать. Оставили мы нашу «матушку» на московской квартире с сестрой милосердия и при двух служанках. Уход будет отличный, да только никто не может тут сравниться с «самим». А он здесь, в Петербурге, ушел с головой в работу. Опять рвется между службой и музыкой. Служба не пускает, а музыка одолевает. Много еще надо повозиться с окончательной отделкой «Игоря». Издательства шлют корректуры симфоний. Заграничные друзья сообщают о триумфах. Академический оркестр ждет репетиций. Между тем чувствую, все больше и больше его воображением завладевает новая симфония. На днях работаю в лаборатории. Слышу, за стеной гремит фортепьяно. Что-то совершенно новое… и мерещится грандиозное звучание оркестра. Вдруг — дверь нараспашку. Отче мой на пороге. Весь — смятение.

— Ну, Сашенька, я знаю, что у меня есть недурные вещи, но это будет такой финалище, такой финалище…

Закрыл лицо руками и выбежал. Да только весь этот финалище в его голове так и остался, ведь не записал ни строчки! И когда запишет, никому не ведомо.

18 декабря 1886 года.

«…Рвусь в Москву ужасно, но когда попаду — не знаю!.. Приеду к тебе в штатском костюме; подумай, для военного мне надо тащить с собою: эполеты, шашку, шпагу, сюртучную пару, мундир, ордена (ибо надо иметь в виду праздники и Новый год!). Это целый багаж!.. Пишу тебе на лету, ибо утопаю в кипах исписанной бумаги разных комиссий, тону в чернилах, которые обильно извожу на всякие отчеты, отношения, донесения, рапорты, мнения, заключения — ничего путного не заключающие. Господи! Когда же конец этому будет…»

На рождественские каникулы — в Москву. Состояние Екатерины Сергеевны не внушает тревоги. Как в прежние лучшие времена, много переговорено между ними на музыкальные темы. Бородин играет, обсуждает со своей голубкой, Зозо, Точкой новые замыслы. Промелькнули дни. Он уехал. На пюпитре фортепьяно остался забытый нотный листок: наброски будущей симфонии, которая так требовательно рвется к жизни.

В Петербург вернулся в хорошем расположении духа. Настроение вдруг сделалось настолько «весенним», что он решил при случае устроить настоящий домашний бал. Случай выдался скоро, во время Масленицы. Все воспитанницы Бородиных уже давно стали взрослыми, но по-прежнему называются «наши девчонки». По-прежнему Александр Порфирьевич рад всякой возможности побаловать их.

Так. Все идет отлично. Павлыч у меня нынче «танцор в хлопотах». Будет распорядителем. Мечется как угорелый, устраивая танцевальную часть вечеринки. Положительный умник — нанял тапершу. Сие означает, что никому из гостей и хозяев не придется разыгрывать на фортепьянах плясы. Великолепно! Я наблюдаю за преображением соседней аудитории в бальную залу. Озорство во мне какое-то прежнее закипает. Отношу это к области «веяния весны» в петербургском воздухе. Как там говорится в «Богеме» насчет роскошного бала? «Будет сожжено множество свечей». Да! У меня задумано несколько таких сюрпризов, каких никто еще не видел и не увидит больше. Ах, профессор, ах, «дедушка, дедушка, седая бородушка», расхвастался, словно мальчишка! Заразился, что ли, младенческим духом от Боба-Борьки? Ничего, подрастет еще чуть-чуть, вместе на балах озорничать станем. Трогательный мой мальчонка, ласковый…