Макс Брод - Франц Кафка. Узник абсолюта

Чистота не должна касаться нечистоты – в этом состоит ее сила и в то же время – слабость. Сила – потому, что она означает понимание, полное осознание расстояния между ней и абсолютом. Но это расстояние несет в себе и нечто негативное, слабость. И сила чистоты может выразить себя лишь в настойчивом старании не уменьшить это расстояние, но даже увеличить его подобно тому, как подзорная труба тысячекратно увеличивает пространство. Тот, кто желает сохранить свои позиции, должен обладать силой и отвагой, он вынужден прибегать к двусмысленностям, и юмор – результат использования этого «двойного дна». И даже в сердцевине страха этого своеволия и упорства, окруженных опасностью, – потому что это был вопрос жизни и смерти, – играет милая улыбка. Это – особая улыбка, которая отличает работы Кафки, улыбка, близкая к запредельности, – метафизическая улыбка. В самом деле, иногда, когда он, как обычно, читал нам один из своих рассказов, на лице его возникала улыбка, и мы громко смеялись. Но очень скоро мы все затихали. Этот смех не приличествовал человеку. Только ангелы могли смеяться так – ангелы, которых мы определенно не могли описать так, как изображал Рафаэль своих херувимов. Нет, смеялись не ангелы, а шестикрылый Серафим – демоническое существо, посредник между человеком и Богом.

Сила и слабость, взлеты и падения были интерпретированы Кафкой в особой манере. На первый взгляд «слабость» ассоциируется с декадансом, сатанизмом, любовью к закату, смерти и ужасу, как это звучит у Эдгара По, Вилье де Лиль-Адана и других более поздних авторов. Но этот первый взгляд в корне неправилен. Рассказ Кафки «В исправительной колонии» не имеет ничего общего с По, хотя ужасные сцены возникают на протяжении сходной у обоих авторов тематической линии. Но сравнение только стилей писателей, и ничего другого, заставляет задуматься о многом. Что общего может быть у яркого колоритного повествования Кафки, с присущей ему уверенной изысканной линией, с вибрирующей прозой, даже как-то насильственно вибрирующей, и этих специалистов по бросанию людей в дрожь? Эти авторы, специализирующиеся на глубинном изучении притонов, испытывают относительный интерес к своим исследованиям и снабжают свои произведения небольшими религиозными резолюциями, нечто вроде: «мораль сей сказки такова…» – и они торчат, как сучки, где больше, где меньше, изо всех описываемых жизненных проблем. Писатели, даже поистине великие и честно заблуждающиеся! Разве вы не слышите, как звучат ноты «гордости за разрушение»? Но у Кафки всегда на первом плане – глубоко порядочный верующий человек. Он не проявляет никакого любопытства к безднам и порокам. Он видит их против своей собственной воли. Он не стремится к разложению. Но он попадает на этот путь, хотя идет узкой тропинкой, видит и любит определенность и последовательность, но больше всего – безоблачное голубое небо над головой. Однако это небо начинает хмуриться, как лоб сердитого отца. И чем ужаснее и отвратительнее страх перед безоблачным небом, тем более потрясающ эффект изысканных работ Кафки. Его произведения более значимы, чем сенсации этих похожих на неоконченные наброски книг об «интересных», наводящих ужас патологиях.

Именно поэтому его «Метаморфозы», «Приговор» и другие произведения вызывают у читателей такой трепет. Потому что вокруг и внутри их раскрывается весь свободный мир. Его работы построены не на принципе «ужаснуть читателя», но скорее на принципе, противоположном «деланию ужасов», – возможно, идиллическом или героическом, в каком-то случае – честном, здоровом, жизнеутверждающем. Эти принципы тянутся ко всему нежному и доброму, в их основе – цветущее девичье тело, которое склоняется над мертвым героем в финале «Метаморфоз», сельский труд, все естественное, простое и свежее, преисполненная готовности к веселью детская непосредственность, счастье, миролюбие, физическое и психическое здоровье. Такими же принципами руководствовался доброжелательный Господь, когда он работал, творя мир «не для нас». И сквозь подоплеку Божественной воли это «не для нас» имеет потрясающий эффект, как прощение запредельного греха. Кафка не отрицает эту жизнь. Он не спорит с Богом, только – с самим собой. Отсюда потрясающая строгость, с которой он идет на Суд. Везде в его произведениях – кресла судей и приговоры, приведенные в исполнение. В «Метаморфозах» – не вполне совершенный человек превращается в животное, в насекомое. О! Что может быть ужаснее! «Отчет Академии», автор позволил животному подняться до человеческого существа, до уровня всего человечества, появиться на маскараде, где люди снимают маски. Но и этого было недостаточно! Человечество должно упасть еще ниже – остался вопрос «все или ничего», – и если люди не смогут поднять себя до Божеского уровня, если Отец признает его виновным, если целая общность с фундаментальной моралью предстанет перед Судом и перед вратами встанет дюжий привратник, а человек не имеет мужества оттолкнуть его прочь, когда «имперский посланник» умирающего князя солнца никогда к тебе не приходит, тогда можешь превратить себя в некий бесполезный предмет, неживой и в то же время живой, в моток пряжи, за которым присматривает «небесный эконом», бродя вверх и вниз по этажам без остановки. «Как же зовут тебя?» – «Одрадек» – и целый ряд славянских слов, и все они означают отступление, уход от своей собственной расы, «ветви», отступление от совета, «рады», божественного промысла, эти слова означают – «перебежчик». «А твой адрес?» – «У меня нет никакого адреса». Из этого отрывка можно понять, что Кафка, наряду со всеобщей трагедией человечества, описывал еще и страдающих несчастных людей, бездомных, гонимых евреев, бесформенную, бездомную массу, какой еще не было на свете. Он написал об этом, нигде не употребляя слова «еврей», которое никогда не возникало и в других его книгах».

В мае 1913 г. вышел «Кочегар», первая глава романа «Америка», не опубликованного при жизни Кафки. Дело по изданию прошло без моего вмешательства. Я приведу письмо, которое демонстрирует отношения между Францем Кафкой и его издателем Куртом Вольфом и делает честь как автору, так и издателю. Курт Вольф писал 3 ноября 1921 г.:

«Дорогой и досточтимый г-н Кафка!

Две недели назад мне посчастливилось случайно встретить в Лейпциге Людвига Хардта, ехавшего из Праги, и я добрался с ним от Лейпцига до Берлина. Во время нашего совместного путешествия Людвиг Хардт рассказал мне о литературных вечерах в Праге и о том, какое удовольствие доставляет ему быть в Вашем обществе.

Разговор с Людвигом Хардтом предоставил мне удобный случай напомнить Вам о себе. Наша переписка редка и скучна. Никто из авторов, с которыми мы были связаны, так редко не обращаются к нам с вопросами, как Вы. В этом случае издателю следует время от времени напоминать автору о том, что отсутствие интереса к судьбе своих творений вводит издателя в заблуждение и заставляет его сомневаться в особой ценности того, что он издает. В глубине души признаюсь, что лично к Вам и Вашим работам я испытываю такое сильное чувство, какое я испытывал лишь по отношению к двум или трем авторам, чье творчество мы посчитали достойным для представления публике.