Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Можно, конечно, вообще не верить в эту страшную историю и ее подробности – к рассказу мы еще вернемся. Можно и верить, как биограф Иванова А. Штырбул. Тем более что там, в рассказе, все выглядит так достоверно: «послетифозный пух вместо волос» на голове героя, «отекшие глаза и тощая монгольская бороденка» зимы 1920 г. А уже весной: «волосы отросли в дикие лохмы, очки треснули, – у меня зябли руки, и я носил огромные перчатки шоферов. Вид я имел страшный». Ну, как не поверить, если все тут соответствует временам радикальных мер военного коммунизма, продразверсток и «неограниченных полномочий» в отсутствие профессиональных кадров работников? Для нас же главное в этом рассказе – атмосфера какого-то полусна-полуяви, инспирированная послетифозным состоянием, боязнью «Чека» и страхом от того, что «чудилось: Колчак не расстрелян, вернулся, огромные эшелоны с солдатами опять идут к Омску». В этой атмосфере полусна-полукошмара и родился этот «секретарь губисполкома», который выделил герою целый вагон с тремя подрывниками, динамитом, секретарем и машинисткой, который и послал его к штабелям трупов со всеми подробностями их мертвецкого вида. Таких штабелей он уже успел навидаться. Особенно в Новониколаевске, где «трупы валялись у насыпей», и их еще добавляли: «поездами привозили с разъездов замерзшими», как писал Иванов в А-1922.
Теме сновидности состояния человека, окруженного такими кошмарами (состояния своего собственного), Иванов посвятил рассказ о той же зиме 1919 г. – «Происшествие на реке Тун». В его центре – сон-утопия о близком будущем человечества, где трупы уничтожаются особым аппаратом, похожим на трость, солдаты воюют с помощью «утюгообразных машин, кончающихся хоботом», есть там огромное здание «в сотню этажей», из которого смотрят «изможденные лица». «Какой странный сон», – думал автобиографический герой, а его товарищ по отряду Хабиев, увидевший этот сон о будущем, заставляет верить в него и героя этого рассказа. И этому герою не по себе от того, что происходит в настоящем, заваленном трупами, овеянном смертью, враждой, одеждой, полной вшами. Тем же 1925 г. датированный, рассказ этот тоже передает чувства автора, а не реальные события.
Но все-таки, что же было с Ивановым в реальности в этом сновидном 1920 г.? Мы как будто убедились в том, что в марте он точно был в Татарске, работал зав. секцией народных домов и клубов. А вот апрель, май, июнь остаются «бесхозными»: предположим, что Иванов продолжил свою деятельность в Татарском уезде, видимо, успешную. Ибо в А-1922 он сообщал: «за открытие школы и избы-читальни в поселке Брусничном подарил мне сход два мамонтовых клыка, найденных в те дни в Урмане», т. е. в тайге. Вряд ли это могло быть зимой. Значит, весной и отчасти летом он был поглощен своими «татарскими» делами. Тем более что писать ему, как мы помним, тогда не хотелось. Остается тот самый спорный месяц июль, когда Иванов якобы переехал в Омск работать «зав. информационным отделом газеты «“Красный (правильно: ‘Рабочий’. – В. Я.) путь” – органа Омского губкома и губбюро РКП(б)», как значится в «Хронике основных политических событий и фактов биографии Всеволода Иванова 1917–1921 гг.». То же написано и в анкете в графе «занимаемая должность», т. е. на момент заполнения анкеты: «Зав. Информационной частью Инф(ормационно) – инст(рукторского) подотдела». Если, конечно, считать июль или август временем переезда Иванова в Омск и начала его работы в газете. Получается, что Иванов был в Татарске практически до зимы, а в Омск, видимо, только наезжал, очевидно, присматривался к обстановке, к возможности переезда туда. И тогда же работал не совсем для «Рабочего пути», а еще и для «Советской Сибири», пока «совсем не перешел туда», и это могло быть только где-то в начале 1921 г. Так выходит, если верить Оленичу-Гнененко, а он был тогда редактором будущего «Рабочего пути» и ответственным секретарем Омского губисполкома. Неужто такой серьезный человек мог на целых полгода ошибиться?
Есть у нас и еще одна безоговорочно точная дата: 25 ноября помечено очередное письмо Иванова Горькому. Удрученный долгим молчанием Горького, он тем не менее вторично просит помочь уехать из Сибири в таких выражениях: «просьба (…) взять меня отсюда в Питер, где я мог бы работать», «желал бы учиться», «то, что я знаю, здесь мало кто знает, а больше, у кого можно было бы учиться – никто», «я мог бы быть полезным в Петербурге, более, чем здесь». Звучало это несколько высокомерно, но в то же время и искренно. Попытка стать сельским провинциальным культработником, «опроститься», учиться самому, чтобы учить других в Татарской тайге, не удалась. А в Омске был нежелательный Сорокин. И навязчивый, как сновидение, Колчак, который никак не уйдет из города, судя по рассказу «Как создаются курганы». И в любой момент мог явиться Иванову. Он, конечно, знал, что его расстреляли. А вдруг нет?
Тут еще майский процесс на Атамановском хуторе – суд над министрами Колчака, широко освещавшийся в газетах. Чрезвычайная следственная комиссия (ЧСК) собрала и передала в суд уйму документов – постановлений, распоряжений, протоколов заседаний, телеграмм и т. д. бывшего правительства: везли из Иркутска пудовыми ящиками! А если среди них были касающиеся газеты «Вперед», Янчевецкого и др. и всплыло бы и его имя? Ясно, что в интересах Иванова было скрываться в глухом медвежьем углу, переждать волну репрессий, и Татарск для этого был подходящим местом. Тем более что характер работы «агитпроповца» и «культурника», «театрала» и «инструктора» предполагал постоянные разъезды, и он мог заехать в такую даль, в такую тайгу, что его там не нашла бы никакая ЧК. Об этом говорят те самые два мамонтовых зуба, которые подарили ему жители поселка Брусничный.
Иванову повезло, что процесс оказался плохо подготовлен. Девяносто процентов накопленных для суда материалов был результатом работы ЧСК, возглавлявшейся «меньшевиком-интернационалистом» К. Поповым. Тем, который руководил допросом Колчака, при этом слишком не придираясь к адмиралу. Совпадение это или нет, но рассказ «Как создаются курганы» написан в том же 1925 г., когда была издана книга «Допрос Колчака» с предисловием К. Попова. Она словно воскресила Верховного правителя, который уже тогда, в 1920-м, казался Иванову живым, ассоциируясь с Омском и горой трупов, нуждавшихся в упокоении. Если он все же читал эти «Допросы» и подумал об «автоматизме» ответов адмирала, его странном спокойствии, с которым он встретил свою смерть, может быть, ему вспомнились разговоры о странных переходах в настроении Колчака, от бурных всплесков гнева к подавленности и отрешенности, которые относили к кокаинизму Верховного правителя.
Ладно бы эти отпетые недоброжелатели адмирала.
