Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Между Татарском и Омском. «Ряд рассказов и сказок»
Не пригрезилась ли Иванову его жизнь, особенно в этом, особом, 1920 году? С которой он, наверное, уже простился в декабре 1919-го, попав в Новониколаевское ЧК и потом тяжко заболев тифом. И вдруг жизнь к нему вернулась, и он не знал, что с ней делать. И только к концу 1920-го Иванов словно окончательно просыпается и словно в удивлении оглядывается на минувший год: а что в нем было, чем занимался, где и кем работал, куда ездил, с кем общался, пока не оказался литсотрудником «Советской Сибири» под начальством самого Е. Ярославского в отдельной комнате редакционного общежития, где бывали поэт И. Ерошин, матрос Павел Словохотов (запомним это имя!), а также Вяткин с Сорокиным и еще большевики, которые творили историю новой советской Сибири. И это было еще более удивительно, фантастично, больше, чем даже победа большевиков в Октябрьской революции – эта победа над Колчаком и его армией. Так скоротечно: сначала стремительный бросок на Волгу, «на Москву», потом столь же стремительное бегство назад, и вот уже в Омске Советы и недавний политзэк и подпольщик Оленич-Гнененко – редактор новой газеты и приглашает его к себе на работу! Был ведь он сам еще в 1917 г. эсером, а в 1918-м еще только эволюционировал в сторону большевиков через «Автономную группу меньшевиков-интернационалистов». И вот он уже в омском большевистском правительстве, член губернского комитета по всеобщей трудовой повинности и управляющий делами.
А что же сам Иванов? В декабре того страшного 1919 г. он должен был уже прибыть в Татарск. А может, и в январе 1920-го, никто ведь точно не скажет, нигде это не записано. Все было, как в тумане, вернее, в тифу. Только к февралю он более-менее оклемался от тифозного состояния. Тут и печенка помогла, которую нашли в застрявшем на станции эшелоне – целых три вагона. И потом ее долго-долго ели. Весь город ел, в любом виде, вареную и жареную, о чем рассказал в своих воспоминаниях Четвериков. С ней-то, спасибо ей великое, Иванов воскрес к жизни, так что с ходу написал письмо. И не кому-нибудь, а Горькому: «Обитаю в крошечном степном городке». Это он уже отчетливо сознавал. Как и то, что есть огромный Петроград и Москва, куда ему вдруг так сильно захотелось. «Теперь, Алексей Максимович, у меня к Вам большая просьба – помогите мне выбраться в Петербург или Москву». Причем немедленно, сейчас: «Нужно немногое – какую-нибудь бумажку, чтобы меня пускали в вагоны, а то ехать на площадке мне трудно и едва ли доеду. Денег я на дорогу наскребу». Как раз друг и брат по литературе Четвериков устроил его инструктором внешкольного образования в свой подотдел. Хотя Иванов сразу настроился на местную типографию – привычка, профессия! Бывало, приходишь в незнакомый город или поселок, и сразу ищешь типографию, устраиваешься наборщиком; в крайнем случае организовываешь с друзьями «балаган» и прочее факирство. Теперь вместо балагана – советский драмкружок, силами которого поставили «Женитьбу» Гоголя, и он играл Подколесина, а Четвериков – Кочкарева. Четвериков, конечно, был горд: такое дело сделали, вокруг разруха, а они спектакль ставят. А Иванову, тоже по привычке, захотелось написать – какой он к черту Подколесин, навязанный Четвериковым, – он и сам может написать своего Подколесина, как Гоголь. Тогда-то, видимо, и написали они эту «Антанту». Только кто из них писал, точно не помнит: подписано «В. Изюмов», псевдонимом, который он использует в своей газетной работе. Наверное, идею подал он, а писал Четвериков: оба еще боялись пользоваться своими фамилиями – а вдруг «привлекут», как Вяткина. Главное, пьеса, как оперетта, пошла в Омске, отмеченная премией. А кто автор, дело второе. Они с Четвериковым здесь, в Татарске, как одно целое.
Чем же то письмо Горькому заканчивалось? «Теперь путь открыт, – и я решил пробираться во что бы то ни стало». То есть к Вам, Алексей Максимович, в столицу. Ту или другую. Ибо до того, при Колчаке, они, эти «столицы», были где-то далеко, и, казалось, нельзя никогда будет в них попасть, и забудешь о них, «уткнешься в книгу». Хотя тут же писал, что «солдатствовал в колчаковской армии», – значит, не очень рьяно «солдатствовал». И опять про учебу, уже в самом конце: «Не спекулировать же я еду, а учиться». Знал, что для Горького нет слова лучше, чем учеба. Вспоминал, наверное, те, двухлетней давности его письма, где Горький сетовал на его плохую грамотность, настойчиво советуя учиться, читать «писателей-стилистов»: Чехова, Тургенева, особенно Лескова. И поменьше «удальства», и «не грубите очень-то», указывал классик. О чем речь! Теперь, в этом письме нет и следа того ухарства эпохи первых «курганских» рассказов. Он в роли ученика, Горький в роли учителя – не к Сорокину же опять идти, скандалить. Тише воды, ниже травы.
Но ведь и не совсем же он и «ученик». Книгу «Рогульки», оттеснившую первые свои самодельные ученические «книжки», он с этим письмом Горькому послал. Как уже писатель, пусть и начинающий. А главное, страстно желающий им быть. И эти «30 экземпляров» – весь тираж «Рогулек», «напечатанный трудами моих товарищей по типографии», как писал он, больше всего должны были тронуть Горького. Там, в глухой Сибири, таясь от кровавого диктатора Колчака, «солдатствующий», полуголодный юноша пишет рассказы и даже печатает книги, количеством 30 экземпляров. Слезы умиления, скорее всего, текли у Горького, когда он это читал. Но ответного письма Иванов прождал почти целый год. В ноябре не вытерпел и написал еще раз. А пока, до ноября, чем занимался? Он все чаще ездит в Омск, все больше задерживается там, возобновляет знакомства. Подумывая и о тех манящих столицах: а не махнуть ли туда без всяких Горьких, самоволкой? Так и пишет Худякову: «Хотел летом ехать в Москву или Питер, но запугивают голодом, и не знаю, что делать».
Уж не те ли запугивали, кто еще весной послали Иванова закапывать трупы? Об этом он будет молчать до поры до времени, аж до 1925 г., когда напишет рассказ «Как создаются курганы». То ли за давностью лет, то ли по установившейся уже привычке он кое-что изменил в своей биографии. В рассказе он только «проезжал мимо станции Татарка» в Омск, где губисполком выдвинул его «кандидатуру в зав. отделом внешкольного образования». И никакого участия Четверикова, его помощи в устройстве Иванова в наробраз Татарского, как мы твердо
