Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Как бы то ни было, а Сорокин, как и Четвериков, оставался для Иванова хорошим литературным раздражителем. Из другого письма Худякову мы узнаем, что Иванов приезжал в Омск – при всей-то «благословенности» Татарска! – и даже «на несколько дней», посещал «своих знакомых». Виделся ли он и с Сорокиным, благоразумно в городе оставшимся? Может, и нет, потому что простились они тогда, в ноябре 1919-го, т. е. совсем недавно, не очень хорошо. Когда Иванов и Четвериков пришли к нему со словами: «Антон Семенович, бежим, иначе Вас расстреляют», он ответил, что «кровавых рассказов я не писал, соблюдал нейтралитет и никуда не поеду». И вот теперь, в победном для красных 1920 г. он имел право написать: «Результаты бегства Иванова и Четверикова более чем печальны». И не только потому, что якобы «около Новониколаевска их начальство село в автомобиль с Ивановым-Риновым и укатило, оставив на произвол судьбы свой поезд» – откуда он, омский домосед, мог об этом знать? – бросив наших героев и других сотрудников газеты на расправу. Но и потому, что не известно, как ныне отнесется к ним советская власть, казнит или милует? А вот добрый Сорокин, конечно, все простил и помог провинившимся. Оказывается, это он посоветовал выписать Иванова и Четверикова Оленичу-Гнененко, который «набирал редакцию для газеты “Рабочий путь”», да еще «гарантируя им безопасность». Что и было сделано. Но «доброта» эта была с подвохом: тут же «благодетель» Сорокин бросает тень на Иванова, который, по его словам, «отдает» пьесу Четверикова «Антанта» «на конкурс», и она «премируется и издается как ивановская, под псевдонимом “Изюмов”». Кроме того, он утверждал, что «Иванов писал трусливые письма, боясь, что ему влетит от Соввласти», уже в 1921 г. Правда, его к тому времени уже не было в Сибири.
Конечно, негодуешь, клянешь этого неуемного скандалиста Сорокина, переносящего на других собственные методы воровства чужих произведений. И в то же время чувствуешь, что есть в этом некая правда. Искаженная, перекошенная в свою пользу, но правда, ее крупицы. Так, о страхе перед разоблачением Иванова, о котором и мы уже писали, просто вопиет его анкета для редакции газеты «Рабочий путь». Напомним, что в ней он был крайне скуп на подробности, немногословен, а порой, и неточен, как в графе о месте рождения, коим здесь значится Семипалатинск. Нет тут, естественно, ни слова об эсеровской партии, с членством в которой он прошел в Курганскую думу, ни о колчаковской газете «Вперед». Вместо них «Союз Сибирских маслодельческих артелей. Редакция» – до революции, «Типография Центросоюза – метранпаж» – во время революции «до поступления на должность данного учреждения» и, конечно, «Р(оссийская) К(оммунистическая) П(артия)» – по партийной принадлежности. Но тем не менее в графе «Ваше отношение к Советской власти» записывает: «Сочув(ствую)». А вот в графе «Где находились на службе или в какой должности до прихода Советских войск» уже явно придумывает: «Татарский отдел Центр (далее неразборчиво. – В. Я.) и типография Центросоюза». И вообще в анкете много «татарского». Помимо «зав. театральной секции Татарского унаробраза (уездного управления народного образования. – В. Я.)» – на вопрос «Какую ответственную должность занимал в партии или советских учреждениях», и «Татарский агитпроп» – на вопрос о нынешней должности. И красноречивое молчание, пробел в графе «Кто вас рекомендовал или рекомендует на настоящую службу». О Сорокине, который «советовал» его принять, Иванов, видно, не знал, – потому что, скорее всего, этого не было, – а А. Оленича-Гнененко не записал, так как это его будущий начальник: зачем лишний раз упоминать?
За такую анкету, попадись она опытному кадровику, Иванова бы немедленно привлекли к ответу. Но, во-первых, власть, ошалевшая, наверное, от такой оглушительной победы над огромной армией Колчака, была не в пример последующим годам мягкой, либеральной к подозрительным людям. Особенно нагляден пример Вяткина, который при Верховном правителе был ярым антикоммунистом, а при советской власти оказался приговоренным только к «общественному презрению» и поражению в избирательных правах на три года. А во-вторых, при редакторе «Рабочего пути» Олениче-Гнененко, весьма хорошо относившемся к Иванову, он мог и на анкету эту смотреть как на формальность. И тут биографа Иванова вновь ждут трудности. Анкету он заполнил, как предполагается, летом 1920 г., в июле-августе. А приехал он в Омск, в редакцию «Рабочего пути», едва ли не зимой. По крайней мере, Оленич-Гнененко вспоминает об этом так: «Поздней осенью я написал ему (Вс. Иванову. – В. Я.) туда (в наробраз Татарска. – В. Я.), предложил заведовать в «Рабочем пути» отделом местной информации (…). Я долго не получал ответа. Однажды, уже зимой (…) отворилась дверь и на пороге появляется, смущенно улыбаясь, Всеволод Вячеславович, приземистый, круглолицый, красный с мороза, он был в пышной белой заячьей шапке с длинными ушами на манер пыжиковой, в коротком желтом полушубке и по-сибирски расшитых цветным гарусом пимах. Ну, прямо-таки деревенский парень из тайги». От мемуариста не ускользнуло, что, усаживаясь на указанное кресло, Иванов со вздохом начал разбирать «кипу лежащих на столе корреспонденций». Да и целых полтора месяца его раздумий над его предложением Оленич-Гнененко тоже отмечает. Не торопился Иванов надевать на себя хомут журналистской работы. Настолько, что разрыв между приглашением и анкетой, написанной летом 1920-го, а потом прибытием в «Рабочий путь» (в лучшем случае в конце октября) возрастает до двух-трех месяцев. Или анкета все-таки была заполнена месяцем-двумя позже, или ошибся мемуарист?
Во всяком случае, в «Рабочий путь» Иванов явно не рвался. Как, в общем-то, и в «Советскую Сибирь», куда, как пишет Оленич-Гнененко, он перешел «с помощью Емельяна Ярославского», «литературным сотрудником». Тут, очевидно, сыграл роль авторитет крупного партийного деятеля, тогдашнего редактора краевой газеты. И опять вопрос о датах. Биографы пишут, что «в июле 1920 г. Всеволод Иванов перебрался из Татарска в Омск и с помощью друзей устроился в типографию газеты “Советская Сибирь”» «вторым выпускающим». Как же быть тогда с анкетой «Рабочего пути», писавшейся в это же время, и приездом Иванова в Омск зимой того же года? Ведь именно из «Рабочего пути» он перешел в «Советскую Сибирь», где, как свидетельствует Оленич-Гнененко, «постоянно он начал печататься», причем под псевдонимом «Изюмов», принадлежавшем Четверикову – еще одна путаница его загадочной биографии. Если прав Оленич-Гнененко, то в «Советскую Сибирь» Иванов мог перейти лишь в ноябре-декабре 1920 г. на освободившуюся после ослабленного тифом и уехавшего в Усть-Каменогорск Анова вакансию. Но и тут Иванов не задержался. Вернувшегося в литературу, его уже тяготили газеты, и Омск, и Сорокин, чей лит. кружок продолжал гудеть и полняться молодежью. Но от гипноза сорокинских слов и дел трудно было защититься. Можно только бежать, как бежал сам Колчак в тех самых «Тридцати трех скандалах». По свидетельству Мартынова, Сорокин читал эти «Скандалы» еще в 1920 г.
